19 мая 2008 17:14
Автор: Борис Кожин (г. Самара)
Еще раз про войну
Работаю на студии кинохроники 37 лет, и столько мы всего сделали про войну! Сняли уйму фильмов, сняли уйму специальных выпусков киножурналов «Поволжье» и «Современник». Я много сам про войну рассказывал. Массу интервью дал, написал уйму очерков. То о детях войны, то о Седьмой симфонии Шостаковича, то о том, чем был наш город в Великую Отечественную... И все-таки – еще раз про войну.
Вы от меня не услышите сегодня известных всем цифр, вы от меня не услышите известных фактов, и о событиях Великой Отечественной войны, описанных в учебниках, я вам не буду рассказывать. Я постараюсь рассказать о войне по-своему… Совсем, может быть, не так, как о ней принято рассказывать...
1977 год. 32 года как кончилась война. Профилакторий под Ялтой. Октябрь месяц, но очень тепло. Вода 28 градусов выше ноля, можно купаться. Лежу на пляже с человеком, с которым мы вместе проводим время в профилактории. Я с тридцать восьмого, он на несколько лет старше меня. Года на два-три. Я из Куйбышева, он из Ленинграда.
По радио выступает Брежнев – принимается новая Конституция. 7 октября. И вдруг человек, с которым мы лежим на ялтинском пляже, говорит, что ему позвонили из дома, мама позвонила. И начинает рассказывать про маму.
77-й год, Конституция, Ялта, 28 градусов выше ноля вода, а он мне про маму и про Ленинград в годы войны, про блокаду Ленинграда... Спокойно, совершенно спокойно...
О блокаде, об этой катастрофе, об этой смертельной катастрофе для города столько написано! Столько снято! Столько рассказано!
Но я понял, что по-настоящему не знал о блокаде, пока не выслушал... Пока не выслушал Валентина Васильевича Кучина. Известного человека, связанного с подводным флотом – он работал в закрытом на сто замков научно-производственном объединении «Азимут»...
Был такой фильм, он, может быть, мелькнет в эти дни, обязательно его посмотрите, называется он «Жила была девочка». Я видел этот фильм. Этот фильм видела вся страна. В войну снималось два-три фильма в год, и фильмы шли сразу во всех кинотеатрах, и шли подолгу. В кинотеатре «Смена» фильм «Жила была девочка» шел несколько месяцев подряд. Это о блокаде Ленинграда, а в главной роли знаменитая, тогда уже знаменитая, известная благодаря этому фильму Наташа Защипина. Потом будет фильм «Первоклассница», потом – «Слон и веревочка», и там будет играть Наташа Защипина. Но появится она в фильме «Жила была девочка». Картину снимут в сорок четвертом году. Блокада Ленинграда там страшная, но ерунда по сравнению с тем... Просто ничего особенного в сравнении с тем, что мне рассказал вот этот человек там, в Ялте, на пляже, в 77-м году...
«Я родился и рос, – рассказывал он, – в самом центре Ленинграда. На Театральной площади, прямо напротив Мариинского театра стоял наш старый шестиэтажный дом. Мы жили вчетвером в комнате большой коммунальной квартиры. Мама, ее мама – моя бабушка, брат и я. Бабушка была очень стара. Началась блокада, и она умерла».
Что такое блокада? Это значит отключенный во всех домах свет. Полная темень в огромном коммунальном доме. Полная. Света нет, и сразу отключается отопление. Ледяная ... Ледяная квартира. Минус восемь, десять градусов в квартирах.
«Мне шесть лет скоро будет, – говорит Валя Кучин, взрослый теперь уже совсем человек. – Мне шесть лет, брат на год моложе. Два маленьких ребенка...
Бабушку никто не собирается хоронить. Вообще никого Ленинград не хоронит. Смысла нет, кроме всего прочего. Можно просто положить в коридоре и все. Ничего не будет с телом, ничего – очень холодно. Ее и положили на сундук, бабушку. И это очень удобно, – говорит Кучин, – очень». – «Что значит удобно?» – не понимаю я, а он объясняет.
«Дело в том, – говорит он, – что мама все дни проводила только за одним занятием – она искала нам поесть. Она ходила по городу... Ходила – торопиться боялась, боялась упасть, те, кто падал, – не вставали. Сил не было. Умирали прямо на улице – они же давно не ели. Так вот, мама целый день ходила по городу, искала для нас еду. Положит на нас для того, чтобы мы не замерзли, все подушки, все одеяла, всю одежду, что есть, и накажет: ни в коем случае не вылезать из-под одеял, только, сами понимаете, по какому делу. А темень же, полная темнота. Так она учит: «Вот когда вам понадобится в туалет, вот только тогда встанете, встанете и пойдете тихонечко по коридору, дойдете до бабушки, рукой ее нащупаете, еще три шага и направо – здесь туалет и будет. Потом обратно: три шага, бабушка, налево и сразу под одеяла. Сразу!»
Вот так и жили. До бабушки, три шага, направо, потом опять до бабушки и в одеяла ждать, маму с едой. А мама не торопилась. Мама ищет, где бы чего-нибудь достать, чтобы нас накормить, но главная ее забота даже не в том, чтобы достать еды. В конце-концов, день-два можно не есть. Главная ее забота – не упасть. И тут ей, конечно, очень повезло. Очень. Те, кто полные, падали и никогда не вставали. А мама была юркая, потому что худая. Она не упала.
А потом умер брат. Его тоже положили на сундук. Стало удобнее. Еще удобнее.
«Когда, – говорила мама уже мне одному, – ты будешь выходить в туалет, то сначала нащупаешь бабушку, потом будет – брат, а потом – туалет. Сразу. Сразу после брата, никаких трех шагов делать не надо. Нащупал бабушку, нащупал брата, и – направо. А обратно, сначала – брат, а потом – бабушка...»
Вот так говорила мне мама и не торопилась, когда шла по городу. Главная ее задача была – не упасть. Но однажды, почти приблизившись к дому с какой-то крошкой хлеба в руках, чтобы накормить уже только меня одного – брат-то лежит рядом с бабушкой, она увидела, как в дом падает бомба, и дом начинает гореть. Видит огонь и, как потом мне рассказывала, думает только об одном: бежать, чтобы посмотреть, убит я или нет. Или идти все-таки медленно. Если побежит, может упасть и уже, наверное, не встанет. А если пойдет медленно, то, может быть, мне поможет, а может, и не поможет, но уж точно дойдет. И она решила пойти медленно. И Бог сжалился: бомба пробила только два верхних этажа, а мы жили на третьем.
«Я, – рассказывал мне Валентин Васильевич Кучин, лежа на пляже возле теплого моря, в котором плескались радостно люди, – уцелел. Живу совсем в другом доме, на другой улице, а мама живет все там же. Все в той же коммунальной квартире, где на сундуках лежали ее мертвая мать и ее мертвый сын. И она всякий раз их нащупывала, когда в кромешной тьме пробиралась ко мне после успешных или безуспешных поисков хоть какой-то еды. Однажды (был уже март) пришла, а на сундуках – ни бабушки, ни брата. И на других сундуках, где лежали тела умерших соседей, пусто...
«Что случилось?» – спросила мама. – «Приходили солдаты, – сказал я ей, – и всех увезли». – « Куда?» – «Сказали: на Пискаревское кладбище».
Это теперь Пискаревское кладбище знаменито. Туда возят правительственные делегации, туда возят туристов... К этому памятнику, где написаны слова Ольги Бергольц: «Никто не забыт и ничто не забыто». А тогда...
«Где похоронена бабушка?» – спросил я Кучина, – «А откуда, говорит он, – я, Боря, знаю?» Там в каждой траншее по 15-16 тысяч, а траншей – уйма. С помощью бульдозера хоронили. С помощью бульдозера. Мы с мамой выбрали одну из траншей, решили: пусть здесь будут бабушка с братом, вот туда и ходим. Не мы одни – сотни, тысячи ленинградцев так ходят на Пискаревское кладбище».
Он был генеральным директором научно-производственного объединения «Азимут», членом бюро обкома партии, очень значительная фигура, вооруженец. «Я, – говорит, – маме сказал: «Мама, может быть, я достану тебе квартиру? Прямо рядом со мной. Ты имеешь право – мы с тобой блокадники. Будешь жить со мной на одной площадке, я сумею...» Она мне сказала: «Нет. Этот дом спас тебя, спас меня, я его не могу бросить».
«А когда я был в армии, то служил на Дальнем Востоке пять лет. Все не демобилизовывали. Говорили: еще год послужи, еще год... Я стал писать рапорты. Один, второй...На третьем генерал к себе вызвал. Я ему: «Отпустите меня домой в Ленинград». Он как грохнет кулаком по столу: «Что вы все помешались на этом Ленинграде». Ну что вот тебе Ленинград?!»
А, действительно, Боря: «Что мне Ленинград?»
…В прошлом году делали картину. Она называется «Этот день мы приближали». Писал сценарий известный самарец, зовут его Сергей Георгиевич Хумарьян. Он здесь ведал контрразведкой. После войны. А фильм о войне. О разведчиках военной Самары. Уникальнейшая страница нашей истории, и я вам обязательно расскажу о картине, хотя дело не в картине, дело в героях этой картины. Кто только не был в нашем городе из разведчиков... Здесь Абель знаменитый был, был Лев Маневич… Но сейчас не об Абеле. Не о Маневиче. Сейчас об отце Сергея Георгиевича Хумарьяна.
«Мой отец в 1945 году, – рассказывал Хумарьян в Большом зале нашей студии кинохроники, – был вызван в Москву, человек он военный, для получения нового назначения. Но у него был свободный день. У него был свободный день, он шел по Москве и дошел до площади Маяковского (сегодня у нее старое название – Триумфальная площадь), а там знаменитый кинотеатр. Теперь он называется центр имени Ханжонкова, а тогда и многие десятки лет назывался «Москва». Отец подошел, а там – «Два бойца». Фильм с Бернесом и Андреевым в главных ролях. Снят режиссером Луковым. Отец встал в очередь за билетом».
Оставим на секунду отца Хумарьяна. Пусть он пока в этой очереди постоит.
Видите ли, дети войны – это другие дети. Мы необыкновенно быстро взрослели, необыкновенно. Мы становились взрослыми за день. Да что там! Достаточно было одного сообщения по радио, а оно никогда не выключалось, одного разговора взрослых, хотя бы здесь – в тылу… Быстро позрослеешь. Быстро.
Так вот, «Два бойца». Два военных друга, одного играет Марк Бернес, другого – Борис Андреев, попадают в блокадный Ленинград, и в это время налет, и они в бомбоубежище спускаются. Они в военной форме, и к ним подходит девочка. Крошечный ребенок. Крошечный, ей лет пять. Подходит и говорит только одну фразу. А камера держит ее глаза. Она говорит: «Как там, на фронте?»
Так вот, этих глаз из этого фильма забыть нельзя! Она спрашивает, как взрослый человек. Она понимает, что она спрашивает, и эти два военных человека вздрагивают: перед ними глаза крошечного ребенка, но ребенок задает взрослый вопрос и требует взрослого ответа.
А он стоит в очереди. Отец Хумарьяна. Он стоит в очереди, его очередь доходит, он садится смотреть фильм, где Бернес, Андреев, где звучит великая песня на музыку Никиты Богословского «Темная ночь», картина заканчивается, он выходит из зала… И вновь становится в очередь за билетом. И снова смотрит фильм. А потом – еще и еще. До глубокого вечера человек смотрит в глаза этой крошечной девочки и слушает «Темную ночь».
Здесь, в Самаре живет Зоя Леоновна Дедеркович. Встретились с ней мы в год пятидесятилетия Победы. Мы написали сценарий с Борисом Свойским «Столица эвакуации», а она возглавляла общество ленинградских блокадников. Старая, но все еще очень красивая женщина. Живет на Нижней Полевой. Я ей позвонил, говорит: «Конечно же, приходите».
Я пришел и ее, самарчанку, спрашиваю: «Как вы-то в Ленинград попали?» Говорит, в Ленинграде училась. В институте инженеров водного транспорта. Так, по-моему, она говорила.
«Учусь, – говорит, – а тут – война. Но мы учимся. А тут – блокада. Мы все равно учимся. Учимся, и пошли как-то в другой корпус общежития к моей подруге Гале. Несколько человек. Говорим: «У тебя что-нибудь на ужин есть?» Она говорит: «Вот – кусочек хлеба». Мы говорим, у нас тоже есть кое-что. Мы сейчас сходим к себе, возьмем, что у нас есть, вернемся, вскипятим воду и поедим вместе».
«Мы, Борис Александрович, ушли, а тут – налет, и бомба прямо в этот дом. В ту комнату, где Галя. Мы вернулись – нет Гали. Ее разметало. Мы ее оставили на пятнадцать минут...»
А потом, – рассказывала Зоя Леоновна, – я выбиралась из блокадного Ленинграда. Выбиралась... Приехала домой – мы жили на улице Фрунзе. Добралась с трудом: война, дистрофия. Положили в больницу. Выписалась, решила учиться здесь. Хотела в строительный, родители говорят: « Тяжело тебе будет». Я – в юридическую школу. А знаете, – говорит она, – кто возглавлял юридическую школу у нас? Очень приятная женщина, дочь Вышинского. Здесь, на площади Революции. Золотой человек, дочь вот этого зверя, Вышинского... А еще я застала здесь Большой театр. Я ходила в Большой, а за мной ходил посол Турции».
«Чего – чего?» – не понял я.
«Посол Турции, – повторила она. – Дело в том, что на Фрунзе, 57, было турецкое посольство, а мы жили во дворе. И посол Турции, как увидел меня, так сразу взялся преследовать. Куда я, туда он. Я – на базар, и он – на базар. С охраной этой своей. Я в театр, он уже там... Долго вот так ухаживал. Но я сразу сказала, что отношения невозможны. Вот я какая тогда была». И показывает фотографию: она – в молодости. Неописуемой красоты с роскошной косой. За такой пошел бы не только посол Турции...
Таль. Михаил Таль. Кто не знает этого великого шахматиста? Чемпиона Советского Союза, чемпиона мира... Какое отношение имеет Таль к нашей теме? Ребенок войны. Он тридцать шестого года. Нет его уже, нет великого шахматиста. Но есть книжка. Называется «Загадка Таля». Всего лишь один эпизод из нее.
1941 год. Таль живет в Риге. Отец – врач. Талю пять, и он пропал. Вышел во двор погулять и пропал. Отец бросается его искать.
Бежит по Риге и всех спрашивает: «Мальчика пяти лет не видали?» Прибегает на центральную площадь Риги, видит толпу людей и ныряет в эту толпу: может, там его ребенок. И там его ребенок. Там стоит его ребенок. На огромном табурете. На высоком табурете. В руках у ребенка – указка, а перед ним… А перед ним – карта. Телеграфное агентство Латвии. Карта военных действий. И этот крошечный ребенок Миша Таль с указкой в руках подробно всей Риге объясняет, как двигались вчера и двигаются сегодня войска. Он только что слушал по радио сводку Информбюро и запомнил все наизусть, и пошел рассказать о том, что слышал, Риге. Удивительная память, вундеркинд, но дело не в этом. Не столько в этом. Он – ребенок войны.
Сталинградская битва. Я не буду вам рассказывать про Паулюса. И про Дом Павлова не буду. Про это вы наверняка знаете. Я вам расскажу то, что вы знать не можете.
Самарская площадь. Недалеко от нее, на улице Маяковского, живет мой знакомый, жил, вернее – Любушкин Николай Павлович. Он прошел всю войну, работал у нас директором цирка, до этого возглавлял Бюро пропаганды советского киноискусства – прямо на студии кинохроники была комната. Милейший человек...Так вот, про его жену.
Его жена Надежда Александровна, всю войну прошедшая медсестрой, уехала к себе на родину – в Сталинград, Волгоград теперь. Она уехала, и мне пришлось ее провожать – Любушкин к тому времени умер. Она говорит: «Поеду: мама очень просит приехать. Не могу ее оставить – 90 с лишним лет. Да там еще младшая сестра. Вы знаете, она сошла с ума во время Сталинградской битвы. Сошла с ума. То ей лучше, то хуже. Лечилась...Вы, наверное, слышали, когда были налеты (а в Сталинграде ничего не было, кроме налетов и бомбежек), то все, кого не вывезли и кто был еще жив из гражданского населения, все отправлялись в бомбоубежище. И обязательно брали с собой мешочки, куда заранее все необходимое было сложено. Неизвестно ведь, как повернется. Так сестра, когда на нее «находит», кричит все время одно и то же: «Берем мешки и уходим. Берем мешки и уходим». До сих пор кричит»…
1950 год. Пять лет, как кончилась война. Мне двенадцать, и я в Артеке. В Крымском Артеке. В нашем отряде всем двенадцать. Всем, кроме одного. Высокий такой парень, и все заикается. Вот ему шестнадцать. Или вот-вот будет шестнадцать.
Он очень высокий, значительно выше нас, и несколько мальчишек из нашего отряда придумали ему кличку. «Эй, ты, антенна», – кричал ему один каждый раз. А я терпеть не мог, когда над ним издевались. Я их останавливал: «Ребята, ну, не надо, что вы делаете?» Но в 12 лет мы злые. Ничего как следует не понимаем. А надо бы уже понимать...
«Эй, ты – антенна!» А он заикался. Он говорил: «Ммммолчи, зззаземление проклятое». Надо сказать, остроумно: «Молчи, заземление проклятое».
И вот мы с ним как-то разговорились. Говорит, что не учился всю войну. Он с Украины, у них все время немцы стояли – было не до учебы. Не всегда же мы наступали, не всегда... Какой 45-й год?! Какое 9 Мая?! А 41-й не хотите? А 42-й? А 43-й?
«Мы с мамой, – рассказывал он, – жили на краю города (кажется, он называл Сумы), и дом наш занимали чуть не первым. И мы были под немцами. Один был хороший немец. Мммамайор. Он маму мою и меня кормил хорошо. Кккормил и все говорил, что ни в чем не виноват, что война. Все время говорил, что не виноват. А потом майор ушел, а пришел другой. Зверь. Бил меня и маму плеткой, и меня кормил вместе со своей овчаркой. Вот тогда я начал заикаться»....
А они его... А они его дразнят.
45-й год. Только что кончилась война, я иду в школу. 1 класс, 66-я школа.
Учительницу зовут Антонина Венедиктовна Пржездетская.
Нас очень много. Очень. 64 человека в классе. Рождаемость, рождаемость была высокая в 38-м году. Не всех же посадили в 37-м и в 38-м... Нас было очень много, а учительница наша, высокая статная Антонина Венедиктовна Пржездетская.
«Довольно! Стыдно мне пред гордою полячкой унижаться». И – сноска: «Надо говорить – полячка, а не полька. Полька – это дворовая девка». Так считал Пушкин.
Полячка. И вот на уроке письма говорит: «Все внимание на меня (она всегда так говорила)». И дает задание: каждый должен придумать предложение. Все немедленно поднимают руку. Все могут придумать предложение. В первом классе мы можем все! А она нам: «Вот сейчас кого ни спрошу, встанет и скажет: «Мама пошла на базар». Вот таких предложений не надо. Думайте как следует». И спрашивает одного, другого и меня. Я никогда не забуду предложения, которое придумал. Я сказал: «Танкист стреляет из танка». – «Хорошо», – сказала Антонина Венедиктовна.
Война. Только что кончилась война...
Вот эта река называется Волга. А вот там, напротив, наискосок – Жигули. А под Жигулями примостилось село. Подгоры. Давно, в самом начале семидесятых годов, мы снимали картину на студии кинохроники. Называется «Три солдата».
Удивительная вещь. Село маленькое ну, буквально два – три десятка изб. Красоты, правда, необыкновенной – горы, река, но крошечное. И вот в этом крошечном селе, где людей-то раз-два и обчелся, три, сразу три полных кавалера ордена «Боевой славы». Ордена, приравненного к Звезде Героя Советского Союза.
Директор нашей студии Бекасов Алексей Григорьевич их нашел, этих солдат, написал о них большой очерк для журнала «Огонек», а мы решили снять о них фильм. Их звали Михаил Кузьмич Шамин, Николай Ефимович Родимов и Сергей Сергеевич Дегтев.
У каждого из них было по три таких ордена. А каждый такой орден вручается смертнику.
Мы сделали о них фильм. Режиссер Свойский, Нина Шумкова, оператор, прекрасно сняла. «Три солдата». Так вот они приезжали к нам на студию. И мы их спросили: «Что, значит, вручали только смертникам?» И они нам рассказывали. Спокойно, совершенно спокойно, страшные вещи. Покой, вот этот покой, убивал...
«Все очень просто, – говорил один из них. – Надо было перейти Днепр. Форсировать.
Перейти его невозможно. Все, кто пытался, все погибали. И нам командир наш сказал: «Кто перейдет, получит вот этот орден». Ну, вот я и перешел. И получил. И все, кто остались живы, орден этот получили. Сто человек переходят, трое остаются живы, им – орден. Ну, невозможно остаться живым под шквальным огнем. А там ничего не было, кроме огня. Но перейти надо было обязательно».
«Или, например, бьет и бьет, – рассказывает нам другой, – бьет и бьет пулемет, а откуда – понять не можем. И не можем накрыть его. А накрыть надо: дан приказ наступать, а наступать будет некому, точку фашист выбрал отличную – всю поляну простреливает.
И тогда командир мне говорит: «Мы сейчас очень просто сделаем. Ты побежишь, он будет в тебя стрелять, тут-то мы его и засечем и накроем. Останешься жив – получишь орден «Боевой славы». Ну, я и побежал. Туда – сюда, туда – сюда, как заяц. Лягу, проползу немного и снова бежать. Наши его накрыли. И я остался жив»…
Одного из них звали Николай Ефимович Родимов, другого – Сергей Сергеевич Дегтев...
Михаила Кузьмича Шамина война, как он сказал, не царапнула. Он ее всю прошел, получил, как и его товарищи ордена Боевой славы трех степеней, но ни разу, ни разу не был ранен.
«Бог, – сказал, – миловал. Но детей до войны не давал. Ребенок у меня уже после нее родился»...
«Снится война? – спросили мы у него. – О войне вспоминаете?».
«Нет, – сказал. – Нет, война совсем не снится. И не вспоминается ... Но вот только мальчишка у меня спит беспокойно. Все время одеяльце на полу. Я жену не бужу. Я встаю к нему сам. С пола возьму одеяльце, снова его покрою, и вот в эту минуту только, когда покрываю, думаю: «Только бы тебя… только бы тебя война не коснулось, дитятко ты мое». А так о войне никогда. Никогда. О войне».
…Вот об этом я вам хотел рассказать. Вот об этом. Без цифр, без того, что написано в учебниках. Не о населении, о человеке. О той, о другой, о третьей судьбе...
Ну, вот, например, Василь Быков. Ну, кто не читал Василя Быкова? Нет его, недавно умер. Знаменитый белорусский писатель. Писатель европейского масштаба. Вот он тоже всегда писал о войне. «Альпийская баллада», «Дожить до рассвета», «Волчья стая», «Сотников», «Круглян-ский мост»... Думаю, мало кто так рассказывает о войне. А сколько у него там героев? Три – четыре. Ну, пять...
В Белоруссии, я там был, есть мемориал сожженного села Хатынь. Я не буду говорить, какого класса с художественной стороны этот памятник. Я об этом говорить не буду. Я скажу о другом.
260 с лишним сел были сожжены в Белоруссии. Дотла. 260. Поставили памятник в Хатыни. Потому что Хатынь в 20-ти километрах от Минска.
В Минске, и вообще во всей Белоруссии, запрещено преподавать немецкий язык. По крайней мере, так было, когда я туда ездил. В 71-м году.
Немецкий не преподавали и не принимали ни в школах, ни в институтах – нигде никаких немецких делегаций. Не могли простить. Каждый четвертый белорус погиб в той войне. Каждый четвертый...
Мы были в Белоруссии на Всесоюзном кинофестивале. И вот один из сопровождавших нас журналистов говорит, что недавно произошла катастрофа. Приехали коммунисты из ГДР, и им решили-таки показать Хатынь. Но так как немцам нельзя появляться на дорогах Белоруссии (правительство приняло такое решение, и оно было поддержано всем белорусским народом), показать немцам Хатынь задумали ночью.
Привезли, а там – старики в орденах, бывшие белорусские партизаны. Услышали немецкую речь и стали немцев избивать. Еле спасли. Им без разницы, старикам – коммунисты, антикоммунисты. Они не могут мысли допустить, что в Белоруссии опять будет звучать немецкая речь. Не могут: уничтожена четверть народа.
Все меньше и меньше таких стариков. Тех, кто своими руками ковал вот эту нашу Победу. Уходят один за другим. Но те, кто еще жив, те не забывают.
Мы снимали картину о поэте Михаиле Луконине. С приглашенным режиссером Михаилом Каневским. Летом дело было, в июне. В 83-м году. Каневский пришел на студию, просит чаю покрепче. Говорит, не спал всю ночь. «Отчего?» – спрашиваю.
«Да я, – говорит, – в «Волге» в двухместном номере. И вообще-то лег спать и спал, да вдруг сосед тормошит. Я проснулся. А он: «Воевали, товарищ?» Говорю: «Воевал». – «22 июня сегодня, по московскому времени 4 часа. Я всегда 22-го встаю в то время, когда она началась. Я часто по командировкам мотаюсь, и если 22 июня, обязательно встаю в четыре утра. Посидим? Помянем? Тех, кто не дожил до 9 Мая. Не суетитесь. У меня есть. И бутылочка водки, и закусить. И два стакана. Всегда два. На случай, если в эту ночь окажусь не один».
...Когда наступит вечер 9 мая, посмотрите на небо. Будет полнолуние. Обязательно полнолуние 9 мая .
Полнолуние – это всегда тревога. Мне так кажется ...
Вот листал недавно Булгакова, «Мастера и Маргариту» и решил прочитать концовку. Ну, вот всего несколько строчек оттуда.
«Наступило праздничное полнолуние»…
«Затянулись правдиво описанные в этой книге происшествия и угасли в памяти. Но не у всех, но не у всех».
«Волжская коммуна», 12 и 13 мая 2006г.
•
Отправить свой коментарий к материалу »
•
Версия для печати »
Комментарии: