06 июня 2008 13:09
Автор: Борис Кожин, Светлана Внукова (г.Самара)
Осень в Самаре
Осень. Сентябрь. Октябрь. Ноябрь. Ну разве можно сразу не вспомнить Пушкина?
Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса –
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса,
В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч, и первые морозы,
И отдаленные седой зимы угрозы.
В миллионный, наверное, раз читаю эти строки и никак не могу понять, как Пушкин додумался вот до этого: «пышное природы увяданье». Пышное рядом с увяданием – это только когда гений. Когда гений. Таланту, я думаю, это все-таки не под силу.
Сентябрь. Он уже миновал. Миновал сентябрь. Мы говорим о сентябре в октябре. Я очень люблю сентябрь. И октябрь. Вот за этот слом. Слом в погоде, слом в природе. Когда все не совсем четко. Как, скажем, в июле. Или, скажем, в январе.
В июле очень тепло. Не будем говорить о сегодняшнем, сегодняшний июль был холодным. Но вообще июль – это макушка лета. А, скажем, январь – это макушка зимы. Очень, очень холодно в январе. А вот сентябрь… Люблю, но вот теперь, как ни наступит сентябрь, как ни наступит первое сентября, вот этот День знаний, так сразу боль. Потому что Беслан и триста с лишним погибших детей.
Вот уже который год, как только приходит осень, как только приходит сентябрь, в бабье лето, в наши опустевшие пляжи, в этот покой на Волге, в эти туманные роскошные Жигули врываются другие горы – горы Северного Кавказа.
А проходит десять дней, и – 11 сентября. И Нью–Йорк.
Мы можем по-разному относиться к Америке там, в верхах. Мы можем то с ней дружить, то не очень дружить. Но это не имеет никакого отношения к тем трем тысячам людей, которых погубили одним махом 11 сентября. По злой воле того, который считал, что имеет право.
«Тварь я дрожащая или право имею?» Он тогда, тогда еще предупреждал, Достоевский, в середине позапрошлого века (в 1858 году был написан роман «Преступление и наказание»), тогда предупреждал: не имеешь права! Не имеешь. Он тогда написал про 11 сентября в Нью-Йорке. А тот, кто направил эти самолеты, считал, что имеет право. Три тысячи погребенных одним махом, и вот этот вот голос оттуда, из-под руин по мобильному телефону, вот эти вот три слова: «Я люблю тебя». Тогда, в сентябре, на весь мир, к каждому из нас…
Так что, как сентябрь, так сразу – боль. Пусть не у нас, не в Самаре, пусть не на Волге – на Гудзоне, пусть рядом с Тереком. В тех горах, не в этих, не в Жигулях, но болит. И будет болеть долго.
Сентябрь. Первое, одиннадцатое, двадцать пятое… 25 сентября – это уже совсем, совсем другая история. 100 лет Шостаковичу.
100 лет Шостаковичу, ЮНЕСКО принимает решение: 2006 год – Год Шостаковича. А какой Шостакович без Седьмой симфонии? Велик, велик и без Седьмой. Но еще более велик вот с этой Ленинградской симфонией. Симфонией, которая могла бы называться и Самарской. Или, если хотите, Куйбышевской. Потому что здесь, здесь она впервые прозвучала. Здесь взмахнул палочкой Самосуд. Здесь, у нас, в оперном театре. И это правильно, что теперь и на доме, где Шостакович у нас жил, есть мемориальная доска, а не только над кассой оперного театра. Верно сделали, что прикрепили ее и на доме. И верное решение приняли улице, где стоит этот дом, дать его имя. На 25 сентября назначили церемонию открытия улицы. И, конечно же, я пошел. Меня заранее предупредили.
Предупредил Марк Левянт, композитор наш самар-ский. «Приходи, – сказал, – к одиннадцати к мемориальной доске, что на Фрунзе, 146. Приходи обязательно. К одиннадцати».
И я в свою очередь предупредил уйму людей. А как же? Такое событие! Улица небольшая. От Струковского сада до площади Куйбышева. Небольшой такой кусочек, украденный у Рабочей. У бывшей Почтовой. Небольшая, но самая красивая часть Рабочей. Да что – Рабочей! Города! Самая красивая часть нашего города. Роскошный драмтеатр, памятник замечательный, площадь уютная, оперный рядом, оперный, где шли репетиции Седьмой и где она прозвучала впервые… Чудное совершенно место. Великая музыка была написана здесь, в доме, что одной своей стороной выходит на Фрунзе, а другой – на Рабочую. Теперь уже бывшую.
Уютный дом, на уютной площади, а из головы у меня не идут простыни, вот эти вот простыни в школьном классе...
Это потом, потом Шостакович появится на Фрунзе, 146. А когда только-только приедет в наш город в октябре 41-го с Большим театром из Москвы, будет жить на Самарской площади, в 81-й школе. Школу закрыли, и вот там, в одном из классов его семью и еще несколько и разместят. И простыни, простыни будут разделять эти семьи.
Потом с Фрунзе, 146 кого-то из самарцев выселят и поселят Шостаковича с сыном Максимом. 25 сентября 2006 года Максим Шостакович пришлет в Самару огромную телеграмму. «Отец и вся наша семья всегда помнили, как нас спасла Самара», – написано в этой телеграмме, и восторг, восторг по поводу того, что произойдет… должно будет произойти в городе 25 сентября в 11 часов утра.
И произойдет 25-го. Но не в одиннадцать.
Не в одиннадцать, хотя все афиши, кстати сказать, очень умело и толково напечатанные, красивые такие, расклеенные по всему городу афиши сообщали, что в одиннадцать. К одиннадцати и Левянт меня звал. Левянт, председатель Самарского отделения Союза композиторов России. И я к одиннадцати всех приглашал. Всех, и прежде всего ребят из института… Из академии. Теперь институтов в Самаре нет, но их нет и в нашей стране – сплошные академии и университеты. И у нас институт культуры давным-давно прекратил свое существование. Теперь это академия культуры и искусств.
Так вот, позвонил своему приятелю доценту академии Борису Романову, говорю: «Боря, перенеси занятия, и все другие пусть перенесут. И пусть студенты к 11 подойдут к мемориальной доске. Я тебя очень прошу». Училище культуры тоже пригласил. Жене (она там преподает) говорю: «Галя, не забудь, предупреди – пусть перенесут все занятия, и к 11 пусть ребята придут. Историческое событие! Они о нем потом всю жизнь будут помнить. Детям своим, внукам своим рассказывать будут. Пусть придут».
Все и пришли. Но не тут-то было. Все пришли, а организаторы и говорят: «Что же вы – не смотрите телевизор?» – «А что там такого показывали?» Выясняется, накануне поздно вечером по телевизору сообщили, что все перенесено на два. На два часа дня. И рано утром, в семь, сообщение повторили.
Что могло помешать? Что, был взрыв, как в Нью-Йорке? Или террористы устроили захват? Ничего такого – спокойная осень. Волга, Жигули как всегда на месте. Просто… Просто унизили. Себя, прежде всего. Многие просто разошлись. Разошлись, лишенные того, что могло бы сделать ярче их жизнь. Они не участвовали в историческом событии, память о котором осталась бы с ними навсегда.
В одиннадцать на Фрунзе, 146 было много, кроме всех прочих, людей с телевизионными камерами. И это правильно, что камеры здесь были. И правильно то, что люди с камерами брали у людей без камер интервью. Взяли и у меня. СКАТ. Подробно, подробно просили меня рассказать о том, что я чувствую на празднике, который …. состоится в 2 часа дня. И о доме, и о том, кто в нем шесть десятков лет назад жил. И я рассказал. Мне было что рассказать. Дело в том, что к сорокалетию Победы мы снимали на Самарской студии кинохроники журнал. Драматург Молько нам помогал, музыковед Ева Цветова, которая была на первом исполнении Седьмой симфонии.
Спецвыпуск киножурнала «Современник». «Музыка Победы» назывался. Мог рассказать и рассказал. Рассказывал не только я. У многих, кто пришел к 11 часам, брали интервью. А я возьми еще да спроси: «Ну и где, и когда это будет?» И милая девушка – режиссер говорит: «Парк культуры» называется наша передача. Обычно по четвергам. Но эта выйдет не в этот, а в следующий. Или через четверг». Потом мне позвонили со СКАТа домой. Поздно вечером. Позвонил оператор Юра Пивсаев. Он на СКАТе работает, а работал на студии кинохроники, вот и позвонил мне по блату. Позвонил и говорит: «Парк культуры» все же на этой неделе будет. Но не в четверг, а в пятницу. В семь утра». – «В семь? Так это же ни для кого! – говорю я. «Ни для кого», – соглашается он, – но понимаешь – идет предвыборная компания, лучшее время все – политике».
А Шостакович? По-моему, великая музыка и ее автор выше любой политики. А если уж и политика, то неимоверно высокого класса.
Говорить об этом горько. Но и не сказать что-то, мне кажется, нельзя.
Сентябрь. Первый месяц осени. Что приходит за ним? Второй месяц осени. Октябрь. Октябрь за сентябрем – вот это обязательно. Что бы ни произошло. Что бы ни произошло, за сентябрем следует октябрь. Но прежде, чем с сентябрем расстаться, я бы вот еще что сказал. Я бы сказал вам, что и Петр Владимирович Алабин по новому стилю родился тоже в сентябре. Петр Владимирович Алабин. 10 сентября 1824 года. Кстати сказать, на памятнике у него, а о памятниках в Самаре мы поговорим чуть позже, на могильном памятнике, что на кладбище Иверского монастыря, наконец, написано правильно: родился в 1824 году. Все его хотели сделать моложе, и десятки лет было написано, что он с 1834 года. Ну, наконец, поправили.
В Самаре Петр Владимирович Алабин с 1866 года. А до этого был в Вятке. А до этого на четырех войнах воевал. А с 1885-го по 1891 год был самарским главой. Немного, шесть лет всего. Но сколько он успел сделать за это время! Мост Александровский через Волгу. Знаменитый мост под Сызранью. Это он. Памятник Александру Второму, царю Освободителю – он. Водопровод – он. Археологические раскопки – он. Каталог растений и насекомых Самары – он. Музей краеведческий, которому сто двадцать лет скоро будет, – он. Он их всюду открывал, музеи. Открывал в Вятке, когда служил там. Открывал в Софии, где был граждан-ским губернатором.
Музеи открывал и библиотеки. В Самаре библиотека уже была, он ее расширил. И собор поставил. На том самом месте, где сейчас Оперный. На Соборной площади, как тогда звали площадь Куйбышева. Там, где оканчивается теперь улица Шостаковича. Алабина в соборе том и отпевали. Он умер в 1896 году. Но еще при нем, при Алабине, в Самаре появился подающий большие надежды архитектор. Щербачев его фамилия. И не подвел тех, кто на него надеялся.
Как появился в Самаре? А влюбился в дочь Алабина и написал ему: «Прошу вашего соизволения на брак со Алабиной Александрой Петровной». И Алабин поставил на письме резолюцию: «Не возражаю». И тот понастроил в Самаре всего. И дом Клодта, и здание, в котором сейчас государственный банк, и здание, в котором сейчас кинотеатр «Художественный», где 25 сентября шел роскошный фильм о Шостаковиче. Умер Щербачев, сын его, тоже архитектор, стал в Самаре строить. Дом офицеров построил, что стоит теперь на улице Шостаковича, и Управление железной дороги…
Но я вот опять к Алабину. Я давно о нем думаю. Очень мне хотелось понять, чем же занимался он и подобные ему, все это строя, открывая, собирая, сражаясь… Что делал он, что делал другой наш губернатор Грот и еще один – сын писателя Сергея Тимофеевича Аксакова Аксаков Григорий? И мне кажется, я понял, чем занимались эти люди. Занимались и никак не могли прекратить этого своего занятия. Они все время любили Россию. Вот ведь в чем вся штука. Любили и никак не могли остановиться в этой своей любви.
Алабин в Вятке. Ну, как же, как же ей не помочь? Это же часть России. Сохранить, собрать, не расплескать, оставить тем, кто придет после, и приумножить. Потом волею судеб он в Самаре. А Самара – это что? Это же часть России, и ее надо безумно любить. Волга тем хороша, что она течет по России. Любить, любить, забыв себя. Не важно, не важно, как там со мной.
Четыре войны перенес. Зачем? Да чтобы помочь России. И знамя он туда, в Болгарию, из Самары зачем нес? Затем, чтобы помочь тем, кому помогала Россия. Любили и любили вот эти алабины, вот эти аксаковы, вот эти вот гроты эту страну.
Сохранить, собрать, не расплескать, оставить тем, кто придет после, и приумножить. Вот о чем мне хочется вспомнить, прежде чем я перейду к октябрю, когда будут выборы восьмого числа. И то, что вы прочтете в газете об осени в Самаре, это будет уже после, после восьмого числа. Но это как наказ от него. От Алабина тому, кого изберут люди. Наказ работать не на бумаге, не для себя, не для накопления своих богатств и не для того, чтобы мелькать на экране телевизора и видеть свои портреты в газетах. Для России. Для Самары. И так, чтобы построенные мосты не разделяли, а соединяли живущих на разных берегах. И чтобы водопровод работал. И обязательно хорошо.
29 августа по старому стилю родился Алабин. По новому 10 сентября. Октябрь.
Октябрь, и снова – Пушкин.
Роняет лес багряный свой убор.
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день, как будто поневоле,
И скроется за край окружных гор.
Пылай, камин, в моей пустынной келье;
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук.
Это Пушкин, и это «19 октября».
19 октября. Кто не знает этой даты? День открытия Лицея. Нет, про Лицей мы говорить не будем. Скажем лишь, что открывали Лицей в 1811 году, а стихотворение написано, конечно же, много позже – в 1825-м, когда Пушкину уже 26 лет, и Лицей далеко у него за спиной. Далеко…
Октябрь… Где я только его не встречал. Например, на Дальнем Востоке. Или на Крайнем Севере. Объездил всю Россию в командировках. Однажды в октябре был в Норильске. Там октябрь – очень холодное время года. До сорока градусов мороз. Но где бы я ни был, всегда обязательно в октябре – Пушкин. Всегда обязательно вот это вот стихотворение – «19 октября». И обязательно – Болдинская осень. Какое отношение имеет Болдинская осень к осени в Самаре? Ну, знаете, скажу так: прямое.
Ну, хотя бы потому, что в свое время Самарская студия кинохроники выпустила фильм, который называется «Болдинская осень». Фильм, в котором мы пытались ответить на вопрос, который интересовал всегда. Если не всех, то очень многих. Как можно было за три месяца, три осенних месяца одного – 1830 года – написать столько? И такой высокой художественной силы, что, я думаю, без того, что написано в Болдинскую осень, мы, живущие в Самаре или в другом каком городе огромной России, мы бы были совсем другими.
Просто перечислить все, что было написано, трудно. «Мне так писалось, – сообщал Пушкин в письме Плетневу, с которым вместе издавал журнал «Современник», – как никогда не писалось». Плетневу писал, когда вернулся из Болдина. Из карантина холерного. Из-за нее, из-за этой холеры он там задержался. Ведь он поехал туда ненадолго. Совсем ненадолго. Чтобы начать управлять Кистеневкой. Ну, это деревня, принадлежавшая отцу. Жениться, жениться он собирался на первой петербургской красавице. На Наталье Николаевне Гончаровой, но вот задержался. На три месяца!
«И слава богу, что задержался, – скажем мы. – Счастье, что задержался!» Счастье, ведь закончен «Евгений Онегин». Наконец. Закончен, и Россия получила одно из самых волшебных, загадочных, таинственных произведений, любимое, кстати сказать, самим Пушкиным больше всего. Написаны знаменитые «Маленькие трагедии». «Скупой рыцарь» написан там. Там написан «Каменный гость». Там написан «Пир во время чумы». «Моцарт и Сальери»…
Все говорят: «Нет правды на земле».
Но правды нет и выше.
Для меня так это ясно,
Как простая гамма.
Так начинается «Моцарт и Сальери». А нынешний год это, надо сказать, год двух великих музыкантов. Моцарта и Шостаковича. Один родился осенью, о другом Пушкин написал осенью. Болдинской осенью. Там, в Болдине, той самой осенью он и «Повести Белкина» написал. Вот этого щемящего «Станционного смотрителя». И «Гробовщика», и «Барышню-крестьянку», и «Выстрел». Ну разве можно оторваться от любой из этих повестей? Ну совершенно нельзя! И все это в три месяца. В три! Написать только «Моцарта и Сальери» – и можно отдыхать. Ничего подобного! Он пишет, пишет и пишет. Но разве дело в количестве? В том-то и дело, что не только и не столько, повторяю в который раз.
«Станционный смотритель». А потом будет гоголев-ская «Шинель». И потом скажут: «Мы все вышли из гоголевской шинели». Но Гоголь-то из Пушкина. И «Ревизор» подсказан Пушкиным, и «Мертвые души» Пушкиным, и вообще, как жить и писать, подсказано Пушкиным. Думаете, только Гоголю? Думаете, только великому Гоголю? Нет, всем нам. Как дышать и как любить. Все это подсказано Пушкиным. Он успел рассказать все, до того как его не стало в 1837 году. На будущий год 170 лет, как его не стало…
Ну а стихи? Стихи, которые написаны в Болдине? Только в Болдине. И их невозможно все перечислить. Невозможно. А еще критические статьи написаны в Болдине, и уйма, уйма писем.
Он писал и писал Наталье Николаевне и все сетовал на то, что не может вырваться. Он поехал всего на несколько дней. Вот только Кистеневкой завладеет вместо отца и вернется. И – свадьба. Свадьба-то на сентябрь, на сентябрь была назначена. И если бы не холера, мы бы говорили о свадьбе Пушкина в сентябре.
Но свадьба будет потом. И потом, потом будет вот этот страшный выстрел на Черной речке.
Мы год делали фильм «Болдинская осень». Год, и взяли на себя смелость сказать, что Черная речка, она вот там началась – в Болдине. Потому что там он любил ее, там. И все волновался, нервничал из-за свадьбы. Не так просто все это было. Не так просто. Он же дважды просил руки Натальи Николаевны у ее матери. Руки красавицы, перед которой падал ниц весь светский Петербург. Он в 28-м году с ней познакомился, дважды просил руки, наконец, добился, но только в феврале она состоится, эта свадьба. В феврале 31-го года. А пока осень 30-го, и он пишет знаменитые свои стихи, и то, которое буквально не дает мне покоя:
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать,
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть – на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной. Болдино. 1830.
Уйма блестящей прозы, уйма гениальных стихов, и письма, письма Наталье Николаевне. И одна строка из этих писем. Всего одна строка. Кстати сказать, письма Пушкина до нас дошли, а писем Натальи Николаевны, а она отвечала ему, не переставая, на каждое письмо, нет ни одного в распоряжении России. Ни одного ее письма. Так сложилось, так сложилось с ее архивом. Он исчез. Ищут. Может быть, найдут…
Так вот только одна строка. Из письма Пушкина. Только одна. Последняя. «Целую кончики ваших крыльев, – как говаривал Вольтер женщинам, кои вас не стоили…»
Ноябрь. Давайте поговорим о памятниках в Самаре. Не обо всех, а о трех главных. Почему о них в разговоре о ноябре? Открыты они все были в этот последний месяц осени. Да и понятно, почему. Один из них – памятник Владимиру Ильичу Ленину на площади Революции. Другой – памятник Чапаеву. Третий – памятник Валерьяну Владимировичу Куйбышеву.
Автор всех трех один человек – скульптор Манизер. Матвей Генрихович Манизер. Большого таланта скульптор. Большого. И если приедете в Москву и придете на станцию метро «Площадь Революции», то увидите там скульптуры согбенных фигур. Одна из самых красивых станций московского метрополитена. А скульптуры все, все, обрамленные красным мрамором, бронзовые, все скульптуры Манизера. Или, скажем, памятник Ленину. В четырех экземплярах он его сделал. Один стоит в Самаре, другой стоит в Хабаровске. Точная копия. Третий стоит в городе Пушкине Московской области. В Кировограде тоже стоит памятник такой же. Спокойная такая скульптура, кстати сказать.
До 1918 года (кто из самарцев этого не знает) на самарском его пьедестале стоял скульптурный портрет Александра Второго. Царя-Освободителя. При Алабине был поставлен. При Алабине. Алабин любил очень этого царя, Александра Второго. Тот приезжал к нам со своим сыном, с будущим царем Александром Третьим, прах жены которого только что привезли из Дании в Петербург и положили рядом с прахом мужа в Петропавловском соборе.
Так вот, Александр Второй со своим сыном в Самаре был и положил кирпич в собор, Воскресенский собор, который закладывался и потом стоял на том месте, где стоит сейчас Оперный театр, перед которым стоит памятник Валерьяну Владимировичу Куйбышеву. Памятник Куйбышеву – это тоже Манизер. И он же автор одного из первых памятников герою Гражданской войны, этой страшной войны, развязанной на территории нашей страны сразу после Октябрьской революции 17-го года. Автор памятника Чапаеву. Вот о памятниках об этих мне и хочется поговорить.
Итак, десятилетие Октярьской революции. В 27-м году в Самаре на площади Революции устанавливают памятник Ленину. На пьедестале, где стоял Александр Второй. Не один, то был групповой памятник. Крестьянин русский, украинка как символ Малороссии и он, Александр Второй, Освободитель. Повернут памятник был не так, как памятник Ленину. Смотрел император на Волгу, а не как Ленин на Куйбышевскую, бывшую сначала Дворянской, а потом Советской.
27-й год, десятилетие Октября. 7 ноября 27-го года и был открыт памятник Владимиру Ильичу Ленину. Рядом с Самарским судом, где Ленин работал помощником присяжного поверенного.
Когда наступил 1932 год, в Самаре появился памятник Василию Ивановичу Чапаеву. Один из лучших памятников скульптора. Именно за него Манизер получил звание заслуженного деятеля искусств. За памятник Чапаеву в Самаре. Прекрасное произведение искусства. Произведение искусства! Неплохо бы это помнить тем негодяям, которые на памятник забираются и выхватывают шашку из рук Чапаева. Недавно украли пулемет. Это же целое мероприятие! Ночью, конечно, и, конечно, с помощью подъемного крана. И, конечно, работала целая банда. Пулемет опять на месте. Но какое-то время его не было. Не было! И это уголовное преступление. И те, кто его совершают, издеваются над городом, издеваются над Россией.
И это не люди. Не люди! И дело там не в Чапаеве. Там нет никакой идеологии. Дело в деньгах. Как только мы начинаем деньгами – рублями, долларами, евро – все в этой жизни мерить, так произведения искусства немедленно превращаются в цветной металл, а из музейных запасников начинает исчезать национальное достояние.
Вот это вот тоже огромная катастрофа. И я не могу не сказать об этом, говоря о памятниках в Самаре. В Самаре, где в 1938 году появился памятник Валерьяну Владимировичу Куйбышеву. Он многим не нравится. Нет, не сам Валерьян Владимирович Куйбышев, хотя и он многим не нравится. Речь о памятнике. Памятник, что стоит на главной площади города. Но он не должен был на ней стоять. Это за спиной у Манизера он на ней появился. Манизер делал этот памятник совсем не для того, чтобы он стоял на площади. Совсем не для этого. Памятник должен был стоять на крыше Дворца культуры, в котором теперь оперный театр. На крыше и восприниматься он должен был с земли. А на земле он стоять не должен был – у него другие пропорции. Но так как проект Дворца культуры изменился – здание стало ниже, на крыше памятник не поставили, а поставили на земле, и смотрится он несуразно.
Михаил Шемякин к нам приезжал. К нам приезжал Шемякин, все газеты, и прежде всего «Волжская коммуна», подробно писали, как к нам приезжал Шемякин и зачем он к нам приезжал.
Он, конечно, приезжал к нам на Самарскую ассамблею. Слава этим ассамблеям, прекрасные ассамблеи. Но он приезжал еще и для того, чтобы договориться о создании для Самары двух памятников.
Я не сомневаюсь, что они будут выполнены рукой мастера. Я в этом не сомневаюсь, но у меня нет уверенности, что кто-то не взвесит их на глазок и не сдаст как цветной металл. Вот что меня сейчас очень беспокоит.
Как оградить памятники от вандалов? Есть предложение запретить прием цветных металлов. Запретить. Но почему-то не запрещают. А надо бы. Надо. Иначе памятники не спасти. Не спасти, но… Но мне все-таки не хочется на такой минорной ноте заканчивать рассказ о таком чудесном времени года, как осень.
Сентябрь, октябрь, ноябрь… И снова – Пушкин.
И с каждой осенью я расцветаю вновь;
Здоровью моему полезен русский холод;
К привычкам бытия вновь чувствую любовь:
Чредой слетает сон, чредой находит голод;
Легко и радостно играет в сердце кровь,
Желания кипят – я снова счастлив, молод…
(…)
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута – и стихи свободно потекут.
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! – матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.
…………………………………………
Плывет. Куда ж нам плыть?..
«Волжская коммуна», 12 и 13 октября 2006 г.
•
Отправить свой коментарий к материалу »
•
Версия для печати »
Комментарии: