20 июня 2008 13:58
Автор: Борис Кожин, Светлана Внукова (г.Самара)
Единица доброты
Жалею… Невозможно передать, как жалею, что не успел поговорить с Финком об очень многом. А ведь мы были знакомы столько лет! С тех пор, когда он переступил порог Куйбышевского пединститута. Мы тогда, в середине пятидесятых годов теперь уже прошлого века, учились на втором курсе историко-филологического факультета, а Лев Адольфович после ссылки вернулся домой. Он собирался поступать в аспирантуру, руководил у нас литературным кружком, и мы встречались с ним еженедельно. Да и потом, потом Финк всегда был рядом. Где бы мы не работали. Всегда, а вот не могу отделаться от горькой мысли: не договорили мы с ним, не договорили…
Его книга называется «И одна – моя – судьба». Мне все время казалось, я знаю, что в ней: Лев Адольфович рассказывал, правда, очень скупо, о себе. О семнадцати годах тюрем, лагерей, ссылок. Знаю, а прочесть… Прочесть успею. Куда она денется? Куда денется Финк?..
Лев Адольфович умер зимой 1998 года. Была очень плохая, пасмурная погода, когда не стало Финка. Человека, которого я очень любил.
Ему тогда было за восемьдесят, а мне и тогда казалось, что он молод. Он всегда мне казался молодым и очень… весенним, что ли, человеком. Да, именно весенним, хотя не все его таким воспринимали, и не раз приходилось говорить людям: «Вы не знаете Финка! Он совсем не такой, каким кажется. Совсем не такой».
Хмурый, весь в себе, ворчливый, словно постоянно чем-то недовольный? Это все было внешне. Только внешне! На самом деле Финк был по-своему открытым, веселым и необыкновенно добрым человеком. Необыкновенно, и фамилия его – Финк очень подходит, чтобы так называть единицу доброты. Говорить: «Ты добр в пять финков, ты в десять финков». А саму единицу измерения – вот эту фамилию – Финк, как лондонский метр хранить в качестве эталона при определенной температуре и постоянном атмосферном давлении.
Лев Адольфович написал много книг, уйму статей и рецензий. Профессор, доктор филологических наук, он все знал про Леонида Леонова, про Константина Симонова, дружил с ними. А про Куйбышевский драмтеатр, где зеведовал долгие годы литчастью, про его актеров мог говорить без конца. Но я рассказываю не о литературоведе Льве Финке, не о литературном критике, и не о преподавателе госуниверситета – знатоке русской литературы ХХ века. Я рассказываю о Финке, каким он был за пределами своей профессии, если так можно сказать.
Два года назад, в зимние дни 2005-го, я прочитал его книгу «И – одна – моя – судьба». От начала до конца. Страницу за страницей. А надо было бы раньше вот так ее прочитать. А потом позвонить Финку, договориться о встрече… Это так просто: позвонить и договориться с Финком о встрече. И поговорить о его книге. Может быть, Льву Адольфовичу было бы интересно услышать, что я хорошо знал Владимира Юрьевича Стеклова, который когда-то в тюремной бане Бутырской тюрьмы объяснял Финку, что багровые полосы на теле арестантов от дубинок и резиновых шлангов. Финку, который думал (это были первые его дни в тюрьме), что все эти люди больны псориазом.
Владимир Юрьевич Стеклов стал поводырем Финка по кругам ада. А меня судьба со Стекловым свела в 60-е, уже после его возвращения из заключения. Стеклов рассказывал мне о своем отце, первом редакторе «Известий», близком приятеле Ленина. Показывал детские книжки, которые получал от Ленина в подарок. Письма, которые Ленин писал ему, своему тезке.
Я встречался со Стекловым не раз. У меня были и адрес его, и телефон. Может, Финку все это было бы интересно? Но теперь уже ничего не исправишь – Финка нет…
Финк. В Самаре эту фамилию знали многие. Речь не о Льве Адольфовиче Финке, речь о его отце. Отец Льва Адольфовича Финка был очень известным врачом-отоларингологом.
Самарские старики, когда слышали «Финк», всегда спрашивали: «Это врач из Пироговки?» Отец Льва Адольфовича работал в Центральной больнице имени Пирогова завотделением и, пожалуй, все самарские врачи уха, горла, носа – его ученики.
С отцом Льва Адольфовича я не был знаком, знал только, что он прожил больше ста лет. А вот с матерью Льва Адольфовича – Матильдой Владимировной – случайно познакомился.
Мне моя мама о ней рассказывала, – они вместе учились в мединституте. Рассказывала, сколько сил и лет потратила Матильда Владимировна, чтобы облегчить судьбу своего сына. И однажды, когда я пришел к маме в лабораторию детской поликлиники и увидел там очень веселую женщину, то услышал: «Вот, познакомься – это Матильда Владимировна Финк, мать Льва Адольфовича».
Часто вижу перед собой симпатичное улыбающееся лицо Матильды Владимировны, слышу ее громкий голос…
Я никогда не рассказывал Льву Адольфивичу, что был знаком с его матерью, хотя общался с ним как с очень близким человеком. Борису Свойскому, Жене Жоголеву, мне было позволено общаться с Финком совершенно свободно. Финком и было позволено. С первых дней нашего с ним знакомства. Он вел себя с нами, словно со своими сверстниками и никогда не обижался и, уж тем более, не злился на нас, на наши игры.
Мы часто приглашали Финка на студию кинохроники. Просили его посмотреть выпущенные на ней документальные фильмы, киножурналы, а потом выступить на творческой конференции и проанализировать ленты. Он всегда соглашался. Всегда. И приходил за несколько дней до конференции, чтобы посмотреть эти фильмы и киножурналы. Приходил, тот из нас, кто видел его первым – Свойский или я, обязательно кричал: «Лев Адольфович, что-нибудь случилось? Зачем вы пришли? Кто вас звал?»
«Негодяи! – возмущался Финк. – Издеваетесь? Вы же сами звонили мне». – «Никто вам не звонил, – продолжали мы нашу игру, – ну раз уж пришли, покажем вам что-нибудь».
Финк ругался. Говорил, что смотреть ничего не будет и больше никогда не придет. Но смотрел и выступал на конференции, и студия, затаив дыхание, его слушала…
Время спустя мы приглашали его на новые фильмы. Он приходил точно в назначенный час и история повторялась. «Опять Финк пришел. Не знаешь, зачем? – спрашивал один из нас другого. И все громко, чтобы слышал не только Финк, а все, кто были в это время рядом. А он: «Подлецы! Как же вы мне надоели».
Мы любили Финка, а Финк любил нас.
Появляется как-то на студии и говорит: «Нужна ваша помощь. Не могу добиться разрешения на открытие доски на доме, где жил Георгий Александрович Шебуев. Они там наверху не понимают, не хотят понять, кем был Шебуев для Самары!» А мы со Свойским: «А кто такой Шебуев, чтобы ему открывать доску? И правильно делают, что не разрешают».
Финк кричит на нас, называет бездельниками, грозится никогда не иметь с нами дела. Клянется, что ноги его больше не будет на студии, и… Никуда не уходит. Садится, смотрит две-три новые документальные ленты…
Доску откроют. И Финк скажет тем летним днем пронзительные слова о самарском актере Шебуеве… Лев Адольфович любил эти наши с ним игры. И думаю, ждал их…
Поздний вечер. Вдруг – телефонный звонок. Снимаю трубку, хрипловатый голос: «Боря, это Финк говорит. Надо спасать Юру Гинзбурга. Он перестал ходить в университет. Устроился рабочим на хлебзавод. А ведь как англий-ский знает! Но вот куролесит. Ты же дружишь с ним, ты знаешь, у него ни отца, ни матери. Найди Юру, скажи: пусть завтра в девять утра придет в университет. Я буду ждать и из университета его не выпущу. Ты только найди. Найди и заставь прийти. Слышишь?!» – «Иду, иду, Лев Адольфович».
Финк спас Юру. Тот окончил университет и сегодня Юра Гинзбург, сын известного диктора Бориса Гинзбурга, один из лучших «англичан» в Самаре.
Борис Свойский снял фильм «Судьба Алексея Толстого», и нам предложили показать картину в областной библиотеке творческим работникам Самары. Свойский пригласил Финка. Стояла зима. Было очень много снега. Финк пришел. Пришел, и вдруг оказалось, что показать картину мы не сможем. Проекционная аппаратура испорчена, требуется большой сложный ремонт. Устроители просмотра просят у переполненного зала извинения, зрители начинают покидать зал, идем домой и мы – Лев Адольфович, Свойский и я.
Финк ворчит: «Нет, вы все-таки негодяи! Я все бросил и с другого конца города приехал из института усовершенствования учителей! Там меня очень ждали. А я свое выступление перед учителями скомкал. По дороге троллейбус застрял в снегу – пришлось выходить и толкать его. Приехал – у вас ничего не готово!» Мы: «Лев Адольфович, ну кто вас ждал в институте усовершенствования учителей! Да учителя обрадовались, что вы скомкали свое выступление. Вы толкали троллейбус?! И правильно делали: торопились с нами встретиться. А про фильм мы сейчас вам сами расскажем. Так подробно, что его и смотреть не надо будет. Да и фильм-то, честно сказать, никудышный. Зато какой вечер! И мы с вами идем тихо, спокойно. Когда еще доведется?»
Финк: «Разгильдяи вы все-таки! А вечер… Вечер действительно хороший».
Приходит как-то на студию утром. Часов в десять. И мне: «Почему ты вчера не был на заключительном концерте студенческой весны? Там же сын твой выступал. Такой замечательный концерт! И наши студенты – лучше всех. Умнее, талантливее. Университет занял первое место, и всем своим участникам команды поставлю «пятерки» по литературе и освобожу их от курсовой работы. И надо чтобы и на других факультетах так же поступили. Твой сын на английском? Ну какие все-таки молодцы!»
Финк умел радоваться чужим успехам. Он восхищался талантами других людей. Говорил: «Вот Гена Шабанов. Я долго учился писать о театре так, как пишет он. Но разве можно этому научиться? Гена родился с этим».
В последние годы Лев Адольфович подолгу болел и редко выходил из дома. И только на крыльцо, студенты домой к нему на занятия приходили…
Нет больше Льва Адольфовича Финка. Нет, но мне все кажется, что он еще позвонит. Позвонит, заглянет на студию или подойдет на автобусной остановке и требовательно, тоном, не допускающим возражений, скажет: «Надо помочь». Назовет того, кто нуждается в помощи и предложит: «Давай вместе возьмемся».
Нет, Финк – это все-таки такая единица доброты.
«Волжская коммуна», 17 мая 2007 г.
•
Отправить свой коментарий к материалу »
•
Версия для печати »
Комментарии: