11 июня 2008 15:59
Автор: Борис Кожин, Светлана Внукова (г.Самара)
Живой как жизнь
Буквально за месяц до наступления 2007 года – телефонный звонок. Снимаю трубку – Елена Сергеевна Скобликова, профессор нашего университета, доктор филологических наук. Когда я учился в пединституте на филологическом факультете, Елена Сергеевна была у нас куратором. Выдающийся языковед. Я о ней как-то в «Волжской коммуне» рассказывал. Была такая публикация – «Бандероль из Пензы».
Так вот, звонит и говорит: «Боря, хочу вам подарить кое-что из работ самарских лингвистов». Ну, конечно же, я к ней пришел! И она мне дала целую кипу роскошных книг, которые рассказывают о наших лингвистах или принадлежат их перу…
2007-й. Включаю радио, а оттуда говорят, что наступивший год объявлен Годом русского языка.
Вообще-то я терпеть не могу, когда объявляют год русского языка, месячник безопасности движения, день здоровья… Для русского, великого русского языка, который живой как жизнь, может разве быть всего только один год? Но год так год – не будем спорить с жизнью, а возьмем и поговорим о русском языке. О русском языке и о наших самарских лингвистах, работы которых, воспоминания о которых я сейчас благодаря Скобликовой читаю.
Живой как жизнь. Это не я придумал. Есть такая книжка у Корнея Чуковского, книжка о русском языке – «Живой как жизнь».
Корнея Чуковского мы все знаем прежде всего как знаменитого, можно сказать, великого… чего там – конечно, великого детского писателя. «Мойдодыр», «Доктор Айболит», «Федорино горе», «Муха Цокотуха»... Он как-то выступал по радио, давно это было, и сказал, что ему пришлось подсчитать в процентном отношении, сколько книг он написал для детей и сколько не для детей. «Я всегда, – рассказывал в той радиопередаче Корней Чуковский, – считал себя литературоведом, специалистом по творчеству Некрасова. Я написал книжку «Мастерство Некрасова», стал доктором филологических наук; написал уйму статей, уйму работ о наших русских поэтах начала 20 века, о поэтах Серебряного века. Я писал литературные портреты, писал о Горьком, писал о Чехове, о ком только я не писал! Участвовал в уйме дискуссий литературных. Я был знаком с выдающимися людьми конца 19 – начала 20 века – я живу уже очень долго. Что касается детских стихов, детских сказок и рассказов для детей, то их я писал очень мало. Писал для своей дочери, когда она болела корью, и мне велели, чтобы ребенок не вскакивал с постели, рассказывать сказки. Я начал сочинять для нее эти сказки. И они вдруг понравились взрослым, и их напечатали, а мне объявили, что я детский поэт. Знаменитый детский писатель. Тогда я решил подсчитать в процентном отношении, сколько чего написал. И оказалось, что всего лишь 14 процентов из всего написанного и опубликованного – детские книжки. Но говорят, что Корней Чуковский – детский поэт. Неужели никому, кроме меня, не нужно то, что я написал для взрослых?»
«Нужно», – сказали бы мы Корнею Ивановичу. Нужна и «От двух до пяти» – знаменитая его книжка, о ней пойдет речь чуть позже. И вот эта прекрасная книжка, которая называется «Живой как жизнь». Книжка о русском языке.
Так вот, сегодня – о нем. О русском языке. И о тех, кто преподавал этот язык в Куйбышевском педагогическом институте, как назывался СамГПУ в пятидесятые годы. В пятидесятые, когда я в нем учился. Учился и беру на себя смелость сказать, что преподаватели кафедры русского языка той далекой поры – это выдающиеся люди. Их имена, их работы известны далеко за пределами Куйбышева, Самары, далеко за пределами России.
Как так получилось, что в одном вузе на одной кафедре в одно время собралось столько блестящих умов? «Силою вещей», как говаривал Пушкин. Так сложилась жизнь.
Александр Николаевич Гвоздев. Профессор, доктор филологических наук, член-корреспондент академии педагогических наук, выдающийся филолог, выдающийся лингвист. Автор двухтомного труда, по которому учились лингвисты, слависты не только в нашей стране. «Современный русский литературный язык». Двухтомный этот труд – учебник для всех вузов. На всех кафедрах русского языка изучают эту работу Гвоздева. Как и его знаменитые «Очерки по стилистике русского языка», работы по орфографии, по фонетике.
Или вот, скажем, Дементьев Алексей Александрович. Или Малаховский Всеволод Антонович. Или, например, Скобликова, о которой я говорил. Она была тогда еще молода, когда те, о ком я сегодня расскажу, уже славились вовсю. Или, скажем, Фролова Серафима Васильевна, историк русского языка, специалист по старославянскому, по древнерусскому языку. Или, скажем, Евгений Михайлович Кубарев, или Дмитрий Иванович Алексеев, Александр Андреевич Гребнев… Вот такая когорта, плеяда специалистов по русскому языку, известных педагогов, ученых работала в нашем пединституте. Там, на Максима Горького, в доме номер 65/67. Да и жили рядом. Например, Всеволод Антонович Малаховский. Он жил в Доме специалистов. Потом они только разъехались, а тогда жили все рядом с институтом. В Доме специалистов, на Степана Разина, 65. Или в общежитии института на улице Пионерской.
У людей этих учились сотни учителей русского языка нашей области, да и не только нашей. Учились, считали за честь попасть к ним в аспирантуру. Приезжали в Куйбышев с Урала, из Сибири, лишь бы поучиться у Гвоздева, лишь бы поучиться у Малаховского, у Серафимы Васильевны Фроловой. И помнят о них до сих пор. И вот эти книги, которые мне дала Скобликова Елена Сергеевна, полны потрясающих отзывов и рассказов учеников, наших самарских лингвистов, о своих учителях.
Александр Николаевич Гвоздев. Больше 20 лет он проработал у нас в пединституте. Больше 20. А до этого столько же лет он работал в Пензе. Работал в средней школе. Одной, другой. Но свою деятельность ученого начал, вернее, развернул в полную силу у нас в пединституте. И когда мы учились здесь в пятидесятые годы, мы уже знали, кто ходит вместе с нами по вузовским коридорам, кто читает в аудиториях лекции. Сам Гвоздев! Знали, и у нас у каждого в чемоданчике, тогда портфелей не было, были такие маленькие чемоданчики, лежал его знаменитый учебник, который называется «Современный русский литературный язык». Сам он этот учебник с собой не носил. Лекции читал наизусть. Примеры держал в голове.
Я не слушал лекций Гвоздева, но все мои друзья, которые учились курсом ниже, их слушали. У нас читали другие преподаватели, о них речь позже, а у друзей моих – Гвоздев. Но и мы хорошо знали, что Гвоздев, это нам рассказывала его племянница, Елена Сергеевна Скобликова, на протяжении девяти с лишним лет вел наблюдения за речью своего ребенка. Ребенка звали Женей. Он родился в 1921 году. Ушел в армию и в первые же месяцы погиб. Но Александр Николаевич издал труд, который известен во всем мире. Он наблюдал с самого рождения за развитием ребенка и за его речью. На эту книгу потом ссылались все, кто занимался речью детей. Корней Чуковский в своей книге, которая называется «От двух до пяти», не раз ссылался на Александра Николаевича Гвоздева. Писал, скажем, так: «Это не моя точка зрения, это точка зрения выдающегося специалиста по детской речи, самого Александра Николаевича Гвоздева».
Вот у меня книжка, которую мне подарила Скобликова. Называется «Александр Николаевич Гвоздев. 1892–1959 гг. Очерк жизни и творчества. Воспоминания, переписка». Только одно письмо. Только одно письмо прочту Корнея Чуковского Гвоздеву. Да и не все письмо, а немножко из него. «Мне приходит в голову, – пишет Чуковский, – попросить Вас, чтобы для шестого издания этой книжки (речь идет о книжке «От двух до пяти») Вы сделали краткое предисловие. До сих пор вы – единственный ученый, который постиг ее сущность. Ваш Чуковский. 31 января 1935 года».
Достаточно вот этой вот короткой цитаты, чтобы понять, кто такой Гвоздев и как к нему относился сегодняшний авторитет, специалист по детской речи, автор знаменитой книги «От двух до пяти» Корней Иванович Чуковский. Чуковский, который считал себя учеником Гвоздева, массу писем ему написал; все они сохранились, все опубликованы Еленой Сергеевной Скобликовой, племянницей Гвоздева.
Занимался Гвоздев и говорами, занимался диалектологией. Очень много внимания уделял методам усвоения орфографии русского языка. Писал и писал об этом, и у него была уйма учеников. Уйма! Вот я упоминал Кубарева. Его ученик. У Гвоздева учился такой знаменитый лингвист, один из самых известных в нашем городе и в Поволжье, как Дмитрий Иванович Алексеев. Огромное количество тех, на кого Гвоздев повлиял как специалист и как человек. Но скромность… Скромность необыкновенная! Видя Гвоздева идущим по городу, нельзя было даже представить себе, что идет знаменитый человек. Всегда очень просто одет, всегда очень тихая речь, всегда очень спокоен.
Ребята, которые учились у Гвоздева, рассказывали мне, как он читал лекции. Читал Гвоздев, не заглядывая ни в какие конспекты. И всегда уйма потрясающих примеров. «Но вдруг, – рассказывают мне как-то, – забыл один. Забыл и говорит: «С вашего позволения посмотрю учебник – я забыл пример». И тут же кто-то из студентов ему: «Конечно, смотрите, учебник-то ваш!»
Студенты не любят, когда лекторы заглядывают в учебник, но заглянуть на секунду в свой собственный… Ну, это пожалуйста! А Гвоздев себя корил: как это он мог забыть тридцать седьмой по счету пример! Все остальные помнил, а этот забыл!
Декабрь 1959 года. Очень много народу в нашем актовом зале. Скончался Гвоздев. Панихида.
У него было белокровие. Лейкемия. Рак крови. Он последние годы очень страдал. Мы это знали: неизлечимо болен.
Гвоздев жил недолго (в 1892-м родился), а сделал очень много. Как будто работал целый институт, несколько кафедр, целый коллектив ученых и авторов – столько он успел сделать. В воспоминаниях о Гвоздеве есть рассказ о том, как его звали на работу в Москву. «Нет, в Москву я не поеду, – отвечал он спокойно тем, кто его приглашал. – Просиживать там штаны? Я лучше уж здесь поживу, здесь попишу». Александр Николаевич Гвоздев.
Всеволод Антонович Малаховский. Заслуженный деятель науки, профессор, много лет заведовавший кафедрой русского языка в нашем пединституте.
Руководить кафедрой русского языка Куйбышевского пединститута в пятидесятые годы – это значит руководить такими людьми, как Гвоздев, о котором я только что рассказал, как Алексей Александрович Дементьев или Фролова, о которых расскажу позже. Какими же надо обладать потрясающими знаниями, высоченной квалификацией, чтобы делать это? Малаховский обладал. И руководитель он был замечательный, и педагог, и ученый.
Чем занимался как ученый? Главным своим делом он считал создание атласа говоров нашей страны. Его интересовали говоры Поволжья: говоры Средней, Нижней, Верхней Волги.
Жил в Доме специалистов. Жену его звали Ксения Николаевна. Откуда я это знаю? У меня тетка окончила наш пединститут. Ася Давыдовна Крейман. А в аспирантуре училась у Малаховского. Защищалась по русскому языку. Тема ее диссертации – суффиксы существительных в баснях Крылова.
Начало 40-годов. Война. Вся наша квартира в маленьких бумажках, на которых написаны суффиксы. Бумажки – на полках, на этажерке, на столе, на полу, когда рассыпались. Однажды тетя спросила меня: «Ты знаешь, что такое суффиксы?» Мне четыре года. «Знаю, – говорю я, – это такая маленькая бумажка».
Так вот, Малаховского и его жену я знал еще до своего поступления в институт. Из рассказов тети. Ну а потом сам у него учился. Он читал нам «Введение в языкознание».
Малаховский – на кафедре. Настроение прекрасное! Всегда. Он старше Гвоздева (родился в 1890 году, умрет в 1966-м), а в пятьдесят пятом ему шестьдесят пять. Шестьдесят пять, и это совершенно седой, необыкновенно красивый человек, весь открытый студентам. Как всегда, уйма очень интересных примеров. Читает весело, заразительно, и его настроение передается нам. Мастерство таких лекторов, как Малаховский, заключалось прежде всего в том, что ты, его слушатель, вдруг начинал понимать, какое это увлекательное и, главное, легкое, веселое дело – русский язык. Он знал другие языки и приводил примеры, скажем, из украинского.
И мы то замирали, то хохотали, а он требовал, чтобы аудитория ему помогала. Чтобы студенты приводили свои примеры. Мы приводили, и он очень радовался, если примеры были удачными. Время лекции пролетало мгновенно. Но Малаховский не торопился уходить. Вообще, было впечатление, что он никогда никуда не торопится.
Малаховский очень любил маленьких детей. Нет, он не занимался детской речью, просто обожал малышей. Сколько раз я видел у книжного киоска, что был в нашем первом корпусе на первом этаже: Малаховский разговаривает с маленькими детьми. Мы сначала не могли понять, как они там оказывались, все эти дети. А потом узнали, что это были дети уборщиц вузовских, гардеробщиц. Дети приходили к своим мамам, бабушкам и попадали в руки Малаховского. И он ни одного из них не отпускал, не купив тому в книжном киоске одну, две, три книжки. Дети брали эти книжки, убегали, а на следующий день являлись снова и просили, чтобы он еще что-то из книжек купил. Они были очень малы, очень веселили Малаховского, и он не жалел на них ни времени, ни денег. Он денег вообще не жалел, хотя, как мне кажется, не так уж много и зарабатывал. Знаете, именно тогда, в начале 50-х, нет, в середине, у нас появилась государственная лотерея, появились лотерейные билеты. Только что появились, и покупать их надо было в обязательном порядке. Нужно было поддержать страну.
Лотерейные билеты были выгодны для нашего государства и не очень выгодны, а точнее, совсем невыгодны для людей: люди крайне редко выигрывали, а стоили билеты пять рублей. Но покупать – обязательно. А нас, студентов, заставляли не только покупать. Нас вызывали в комитет комсомола, в профсоюзную организацию, давали нам эти билеты и требовали, чтобы мы их распространяли. А разве мы могли распространить их среди студентов? Стипендии были очень малы. На первом курсе стипендия была 220 рублей, 22 в пересчете на деньги после реформы 1961 года. Так что у студентов и на еду-то не хватало, не то что на какие-то билеты. Мы ходили к преподавателям. Прежде всего к Малаховскому, и он покупал сразу много билетов. Ему безразлично было: выиграет билет, не выиграет. Малаховский не мог подвести студентов, которых ждали с выручкой в комитете комсомола или профсоюзной организации.
Мы шли с билетами к Малаховскому, шли с ними к Фроловой, Гвоздеву – все у нас покупали билеты. По десять штук разом.
Как раз в это время начала выходить газета «Молодой учитель» (она существует до сих пор), так там в те годы всегда печатались фамилии тех, кто помог студентам, купив у них большое количество лотерейных билетов. Фамилии Гвоздева, Фроловой, Малаховского…
Всеволод Антонович Малаховский. Он необыкновенно любил свой предмет, необыкновенно любил русский язык, и он безумно любил тех, кто с ним работал. Он так переживал за своих аспирантов, за своих преподавателей! Все его письма, которые опубликованы в книжках, что я сейчас читаю с легкой руки Скобликовой, все его рассуждения, только об их работе, только о русском языке, только о том, у кого когда защита и что необходимо сделать, чтобы защита оказалась успешной. Кто-то, по-моему, сама Скобликова, пишет, что материалы по диалектологическому атласу в институте Малаховскому хранить было негде. Малаховский хранил их у себя дома. Масса материалов, и все, кто занимался диалектологией, приходили к нему за ними домой. Он ставил им в одной из комнат квартиры машинку, а сам исполнял роль подносчика этих самых материалов.
В 1966 году Всеволода Антоновича не стало.
Нет уже и Алексея Александровича Дементьева. Нет, а в памяти жив. Жив. Вот он входит в институт, поднимается на кафедру, широко улыбается, и начинается лекция. Лекция по исторической грамматике, а проще сказать, по древнерусскому языку.
Дементьев. Алексей Александрович Дементьев. Потрясающий языковед с удивительной головой на плечах, совершенно необычным мышлением. Человек, к которому на лекции приходили студенты других факультетов. Приходили биологи, «иностранцы»…
Обнаружив, что люди сидят по трое на одном стуле, стоят по стенкам, Дементьев говорил: «Я очень прошу остаться только тех, кто учится на филологическом факультете. А все остальные пусть уйдут. Товарищи, – говорил он, – у меня большие неприятности на ваших кафедрах и скандалы с вашими преподавателями. Я вас очень прошу – оставьте аудиторию».
Каким же надо быть языковедом, каким лингвистом, каким педагогом, каким выдающимся лектором, чтобы к тебе приходили люди, далекие от исторической грамматики, от древнерусского языка!
Это ему, Дементьеву, пришло в голову, и он задуманное исполнил, написать и издать книжку, которая называется так: «Сборник задач и упражнений по старославян-скому языку». Задачник по старославянскому языку, который был принят как обязательное учебное пособие всеми филологическими кафедрами не только нашей страны. По задачнику этому занимались, например, в странах народной, как было принято говорить, демократии.
Он возглавил кафедру нашу сразу после смерти Малаховского. И не один год (с 1966 по 1982) ею руководил.
Как читал лекции? Ну, например, он весело, точно так же, как и Малаховский, весело говорил: «Если по-старославянски мы говорим «град», и там у нас неполногласие, то по-древнерусски мы говорим «город», там у нас полно-гласие. Здесь у нас «ра», а здесь – «оро». Здесь у нас «во-рон» (по-русски), а по-старославянски – «вран». Здесь мы говорим: «врата» (по-старославянски, неполногласие), а здесь – «ворота» («оро», полногласие). И если у нас по-древнерусски будет «ж», то по-старославянски у нас будет «жд». Если по-старославянски говорили «сажда», то мы теперь дружно говорим… Ну-ка, давайте все дружно!» И сто с лишним глоток выкрикивало: «Сажа!» – «Но древнерусское слово осталось. Сажа – ведь это что? – все так же весело продолжал Дементьев. – То, что осаждается. Слова «осаждаться», «насаждать», «насаждение» – это старославянские слова. А вот сажа – слово древнерусское.
Мы все говорим – «один». Так будет по-русски. А по-славянски будет «единица» – «един». Начальная буква в слове осень – «о», а поэт-то у нас Есенин. «Есень». И ведь это все однокоренные слова. Там – Есенин, а по-древнерусски-то будет «Осенин». Или, например, – «восемь». «В» в этом слове придыхательное, а там-то было «осемь». Отсюда в блокадном Ленинграде – осьмушка хлеба. А героиня Достоевского из «Преступления и наказания» Лизавета говорит: «Я была там в осьмом часу». «Осемь», а «в»-то придыхательное. И не только перед «о», но и перед «у». «Ушлый вы человек». Но часто услышите в народных говорах: «Какой ты вушлый!» Тоже придыхание».
Мы все дружно хохочем. И разве это интересно только лингвистам?!
Боже мой, как я жалею! Прошло столько лет, а я переживаю. У меня потерялись лекции Дементьева по древнерусскому языку, по исторической грамматике. У меня их украли. Мне их не вернули. Прибежали заочники (давным-давно, когда я еще учился) и умоляют: «Дай на несколько дней лекции!» Божились, что вернут. Я умолял, чтобы вернули. Жду до сих пор.
У Алексея Александровича Дементьева – экзамен. Если кто-то принимал экзамен часами, то Дементьев экзамен принимал полтора-два часа. Группа в 25–30 человек, но он за эти полтора-два часа успевал опросить всех.
Экзамен Дементьев принимал тоже очень весело. Обмануть Дементьева, получить оценку выше, чем ты заслуживаешь, было совершенно невозможно. Он всегда был в прекрасном расположении духа на экзамене, и это его настроение передавалось всем, кто приходил сдавать. Всем! Даже тем, кто знал предмет неважнецки. Он приносил в аудиторию вот это роскошное свое настроение, и у всех оно тоже немедленно поднималось. А волнение исчезало. Моментально!
«Сейчас, – говорил Дементьев, – мы начнем экзамен и проведем его следующим образом. Вы возьмете билеты, сядете и будете готовиться. 15, 20 минут… Кому сколько надо. А те, кто уже подготовился, слушает, как я спрашиваю, и вдруг захочет ответить вместо того, кто ошибается, – пожалуйста. Два-три таких ответа, и вы имеете право отказаться отвечать мне на любой (по вашему выбору) вопрос в билете.
Таким образом, экзамены шли очень быстро.
«Вот, – говорил Дементьев, – ошибся ваш товарищ. Вы его не поправите?»
Ты поправляешь, потом сам садишься к его столу. Он задает два-три вопроса, моментально выясняя, насколько хорошо ты разбираешься в грамматике. «Плюсквамперфект у нас в русском языке – это остаточное явление, – говорит Дементьев. – Давно прошедшее время. Жил-был… Правильно: жили-были дед и баба! Ну, вы просто молодец! – раздовался он. Вставал, шел к окну, распахивал его, потому что стоял май, и жалел только об одном: что на экзамене нельзя курить.
Однажды мы его пригласили на комсомольскую свадьбу. Там он нам показывал разные лингвистические фокусы. Я запомнил один. Он попросил, чтобы кто-нибудь быстро перечислил ему пятьдесят существительных.
«Ну, быстренько напишите 50 существительных и мне их быстренько перечислите. 50 существительных, обязательно нарицательных, обязательно в единственном числе, но пронумеровав». И кто-то это делал. «Теперь, – говорил Дементьев, – называйте цифру в любом порядке, а я вам буду называть существительное, которое у вас под этой цифрой значится». Мы говорили, ну, скажем, «пятнадцать», и он говорил именно то слово, которое находилось у нас на пятнадцатой строчке. Мы говорили: «тридцать». Он не ошибался. «Сорок семь». Он опять попадал в точку.
Или мы его спрашивали: «А слово «география» под каким у нас номером?» Он говорил: «Под сорок первым», и это было именно так.
Я потом узнал секрет фокуса. Человек когда-то написал 50 существительных и выучил их наизусть.
Не имеет значения, какие они. «Стол», «окно», «диван», «пол», «конституция», «север», «юг»… Не имеет значения. Но их он знает так, что они у него от зубов отскакивают. Он знает их и по порядку, и вразбивку. Как угодно! И когда тот, кого просят назвать пятьдесят своих существительных, начинает их называть… например, говорит: «Первое слово – окно», то фокусник прикрепляет это слову к тому, что стоит на первом месте в его собственном списке. В голове своей прикрепляет.
Например, у фокусника под цифрой один – стол. Он говорит себе: стол у окна. У него слово север под цифрой пять, а у тех, кому он демонстрирует фокус, корова. «Корова паслась на севере», – говорит себе филологический маг, и таким образом запоминает все ваши слова. Они всплывают в его сознании по ассоциации со своими.
Для того чтобы добиться здесь виртуозности, надо, повторяю, знать свои пятьдесят слов назубок и стараться почаще показывать этот фокус, чтобы освежать их в своей памяти. Почаще. Потом ты набиваешь, что называется, руку и необыкновенно удивляешь всех. Не три, не пять, не тридцать, а целых пятьдесят слов!
Мы навсегда запомнили эту свадьбу. Запомнили еще и потому, что был среди приглашенных Алексей Александрович Дементьев и показывал необыкновенные лингвистические фокусы.
Дементьев читал нам древнерусский язык. А Серафима Васильевна Фролова читала старославянский. Нет уже и Серафимы Васильевны Фроловой. Еще один необыкновенный, выдающийся наш лингвист.
В книжке с ее трудами и воспоминаниями о ней написано, что Фролова-то она по мужу, а девичья ее фамилия – Витевская. Написано, что она – дочь священника, который был арестован, репрессирован и умер в тюрьме. Работы ее по старославянскому языку хранятся сегодня в Москве, в библиотеке имени Ленина. И все, кто занимается историей русского языка, кто занимается старославянским языком, обязательно знакомятся с ними. Серафима Васильевна Фролова – непререкаемый авторитет в своей области. Ученица Дмитрия Николаевича Ушакова. Кто из тех, кто хоть немножко интересуется русским зыком, не знает о четырехтомном словаре Дмитрия Николаевича Ушакова?
Толковый словарь русского языка Ушакова. Мне подарила его тетка. Прислала из Шадринска, где в пединституте заведовала кафедрой русского языка. Надо сказать, что читать этот словарь необыкновенно интересно. Даже тем, кто никогда не занимался русским языком. Оторваться невозможно! Я даже могу сказать, что это интересное детективное чтение. Очень многое вдруг становится вам ясно, когда вы начинаете читать словарь Ушакова.
Так вот, Фролова – ученица Ушакова. Защищалась в Москве, и преподавателем была необыкновенных знаний. И необыкновенной строгости. Требовала от своих студентов не приблизительных, а очень точных, четких, хорошо излагаемых знаний по старославянскому языку.
Был такой случай. Мой товарищ – Эраст Козлов – сдавал ей старославянский язык. И неплохо отвечал. Что бы она его ни спросила по тексту, скажем, Евангелия, или по каким-то летописным текстам, он отвечал. «Мне кажется, что это вот так-то». – «Правильно», – говорила она. «Я думаю, что здесь вот что». – «Верно», – соглашалась. А потом вдруг говорит: «Хорошо». То есть «четыре». Он: «Серафима Васильевна, я же вам на все вопросы ответил и не ошибся ни разу». – «Вы правы, Козлов, – сказала она. – Но надо больше уверенности. Почему вы все время говорили: мне кажется, я думаю… Мало знать. Надо быть уверенным в своих знаниях». Ему пришлось согласиться.
Серафима Васильевна Фролова дружила с семьей Гвоздевых, и когда вдруг оказалась без квартиры и ее надо было приютить, это сделала семья Гвоздевых. Там, на Пионерской, в доме номер пять, за углом от пединститута.
Впрочем, Серафима Васильевна никогда не интересовалась никакими благами жизни. Только своим старославянским языком, только историей языка. Нет, она не была фанатичкой. Ни в коем случае! Она была веселым человеком. Веселым, жизнерадостным человеком.
«Однажды, – читаю в воспоминаниях, – перед Восьмым марта ей позвонили, как она рассказывала, из властных структур города и сказали, что приглашают на торжественное мероприятие, где хотят наградить каким-то ценным подарком. Она сказала, что благодарит, но должна заметить, что она все-таки дочь репрессированного священника. «Больше, – хохоча, рассказывала Серафима Васильевна, – меня на торжества не приглашали».
Но это ее ничуть не расстраивало. Ее расстраивало, когда ей не удавалось что-то в сфере ее интересов, а сфера ее интересов – это история языка, сравнительно-исторический метод. Предмет она знала прекрасно. Но знала не только старославянский язык. Она хорошо знала украин-ский язык, знала южнославянские языки. Она совершенно свободно ориентировалась в наших древних документах. И труды ее хранятся не только в главной библиотеке Моск-вы, но и в главной библиотеке Санкт-Петербурга.
Когда Серафима Васильевна Фролова тяжело заболела, ей пришлось переехать к сыну в Москву, он радиофизик, кажется. Там, в Москве, и похоронена. Умерла она в 1986 году.
А вот еще одна фигура – Евгений Михайлович Кубарев. Он был кандидатом филологических наук – и тем не менее профессором. Он прошел войну, а демобилизовался только в 1951 году. Филологию начал изучать еще до войны. И продолжил, демобилизовавшись.
Знал три языка. Кроме роскошного своего русского, он знал еще в совершенстве английский, французский и немецкий. Заведовал кафедрой иностранных языков на другом факультете, потом перешел к нам, потому что русский язык его интересовал больше всего.
Работы его завораживают. Он, например, предлагал изучать язык «Ревизора», сравнивая его переводы на другие языки. Он занимался «Медным всадником», черновиками Пушкина. Он восхищался гением Пушкина. В каждой его строке, в каждом слове! Пытался понять (в своих трудах он об этом пишет), почему Пушкин одно слово заменяет другим и как можно найденное Пушкиным наиболее точно перевести на иные языки.
Удивительная это фигура – Кубарев! Совсем немножко не дожил до своего восьмидесятилетия…
Гребнев Александр Андреевич. Нет, он не был профессором. Он никогда не считал себя ровней с такими гигантами, как, скажем, Гвоздев, или, скажем, Малаховский. Всегда говорил, что он всего лишь один из учеников этих людей. Хотя лет самому ему было немало: умер недавно, родился в 1918 году. Дружил с Еленой Сергеевной Скобликовой. Удивительный лектор, удивительный! Столько всего интересного рассказывал на своих занятиях по русскому языку. Столько интересных предложений писал нам на доске. И моментально их разбирал.
Кстати, о разборе. Почему-то принято считать, что чем более сложное предложение дается для разбора, тем труднее его разобрать. Надо указать количество придаточных, виды их, связи меж ними и так далее. Между тем преподаватели кафедр русского языка хорошо знают, что это не самая трудная вещь, а, пожалуй, одна из самых легких.
Как-то Скобликова нам сказала: «Зачем давать эти громоздкие предложения? Чтобы выяснить знания русского языка, достаточно дать простенькое. Например: «Подхожу – замок». Или: «Во дворе калитка». Вот пусть попробуют такие разобрать. Сразу будет ясно, чувствует ли человек язык, есть ли у него знания. А с такими предложениями, которые мы у Толстого находим, довольно легко разобраться».
Когда мы задавали Гребневу какой-нибудь сложный вопрос, он часто очень говорил: «Понимать не понимаю, но объяснить могу». И показывал всякие фокусы с русским языком. И это благодаря Гребневу, благодаря Скобликовой мы поняли, насколько удивительная, загадочная штука русский язык.
Надо сказать, что когда мы только шли в пединститут заниматься русским языком, то были уверены, что у нас хорошие знания. Мы свободно говорим на русском языке. У нас хорошие оценки были в школе. Мы считали себя знатоками! А в институте нам быстренько объяснили, что русский язык мы знаем плохо. Делаем огромное количество ошибок в диктантах, и надо все начинать сначала. Но если мы будем прилежными, если бросим все силы на изучение этого волшебного явления под названием русский язык, то, возможно, говорила Елена Сергеевна, у нас что-нибудь и получится.
Придя в пединститут, мы очень скоро узнали, что, скажем, такие слова, как «конец» и «начало» – это однокоренные слова в русском языке. Это вызывает всегда удивление, смех, неверие, но любой преподаватель кафедры русского языка вам объяснит, в чем тут дело. «Почему, – скажет он, – вы не удивляетесь, когда слышите такое выражение, такую идиому, как «спокон веку известно». «Спокон» – это что – с конца? Да нет – «с начала». Просто «конец» и «начало» это однокоренные слова и разнятся лишь фонетически, изменились после фонетических преобразований.
Нам очень быстро показали, уже на первом курсе, что, например, такие слова, как, ну, скажем, «доска» и «стакан» – это тоже слова однокоренные. По своему происхождению, или, выражаясь научно, этимологически. Это очень легко доказывается. Все мы знаем, что из доски делается лодка, и называется она дощаник. Потому что сделана из досок. А если из досок сделать большую емкость, например, для стирки белья, то по-древнерусски изделие будет называться «дщан» – из досок же изготовлено. Путем фонетических преобразований «дщан» превращается в «чан». Именно в чане дед Максима Горького, Каширин, разводил краски. Он огромным был, тот каширинский чан. Но путем фонетических преобразований превратился в маленький «чан» – в «стакан». Так что «стакан» и «доска» одного корня.
Масса, масса интересных вещей. Ну, например, «легко» и «нельзя». Это тоже однокоренные слова. И мы и об этом узнали на первом же курсе. «Это очень просто, – сказали нам. – Чередование «г» и «з». Ну, так же, как друг – друзья». Так же, как древнерусское – «помози» и современное – «помоги».
Что такое «нельзя»? Это значит «нелегко». А «льзя» – это «легко». Это можно. Есть даже такое выражение: «льзя ли так поступать?» То есть «можно ли». «Легко ли». «Легко» по своему происхождению и «льгота» – тоже однокоренные слова. И «льгота» тоже от «легко».
А вот еще пример. «Пуговица» и «пузо». Это тоже однокоренные слова по своему происхождению. «Пуговица» и «пузо» – самые настоящие однокоренные слова. Что такое – «пузо? «Пузо» – это не живот, это большой живот, то, что выдается за пределы нормального. А что такое «пуговица»? Это тоже то, что выдается за пределы. За пределы одежды. И тут тоже чередование «г» и «з». «Друг – друзья», «помоги – помози», «пуговица – пузо». Ничего удивительного. Удивителен сам русский язык. Удивителен и тот, кто изучает его, тот, кто посвящает этому жизнь, я думаю, занимается очень интересной и совершенно неизбывной работой.
О русском языке и рассказывать можно бесконечно, и все равно всех его загадочных, волшебных вещей не охватишь. Но еще об одной. Все знают, сколько в эпоху Петра хлынуло к нам всяких разных слов из-за границы. Как много этих слов появилось в литературе, в речи… Одно словечко, только одно.
Вы все хорошо знаете, что такое зонтик. Зонтик, с которым мы выходим, когда льет дождь. Слово по происхождению иностранное. Как оно к нам пришло? И откуда? Сам зонтик пришел к нам из Голландии, где им пользовались совсем не от жары, а от солнца – к дождям в Голландии привыкли, а вот к солнцу – нет. Поэтому и придумали такую крышу от солнца. По-голландски «солнце» будет – «зон», а «дек» – «крыша». «Зондек» – «крыша от солнца». Слово вместе с вещью, которую оно обозначает, пришло в Россию. Обычно приходит слово и преобразуется с помощью суффиксов – ласкательных, уменьшительных. Здесь все было с точностью до наоборот: пришел зонтик, стал зонтом.
И еще из разряда удивительного. Нам об этом тоже сообщали на первом курсе. «Русский язык, – говорили нам наши преподаватели, – как и любой другой язык, предназначен для передачи мыслей. И чем четче и ярче, энергичнее, быстрее передается какая-нибудь мысль, или очень сложная, или очень простая, тем выше богатство языка, тем больше его достоинство. Но вы должны знать, – говорили нам в институте, – что русский язык, точно так же, как и любой другой язык, имеет свои недостатки». Мы были очень удивлены: какие могут быть недостатки у такого понятия, как язык? Могут.
Главная задача языка – быстро и точно передать мысль. Но это удается не всегда. Как, например, понимать фразу: «Она была наряжена цыганкой». Ее цыганка нарядила? Или ее нарядили под цыганку? Понять это можно только с помощью контекста. Но контекст затормаживает передачу мысли.
Другой пример. «Комендант велел дворнику отнести его вещи наверх». Чьи вещи? Дворника? Коменданта? Ясно будет из контекста, но контекст затормаживает передачу мысли. Или: «В 9 часов утра главный врач обошел пятую палату». Он был в пятой палате, или был во всех, кроме пятой? Ясность даст лишь контекст. А вот. «Экскурсантам показывали Львов». Пока эту фразу не напишешь, не будет ясно: то ли их водили по городу, то ли они были в зоопарке.
Пунктуация. Зачем она? Какая разница, где стоит запятая? Разница есть, и большая, о чем говорит хрестоматийный пример: «казнить нельзя помиловать». А вот другой. «Дома улицы были освещены». Поставите запятую – будет перечисление. Не поставите, речь будет идти о домах одной улицы.
Запятая, кстати, по-украински «зупинка». Остановка. Так и называются остановки в Киеве и в других украинских городах.
Но вернемся к Александру Андреевичу Гребневу. Александр Андреевич Гребнев у нас начал преподавать на первом курсе. Читал современный русский язык и вел практические занятия по старославянскому языку. Вот обратите внимание, что все преподаватели вуза, я говорю о кафедре русского языка, всегда знают не только русский язык, но и старославянский, и древнерусский, и южнославянские языки. Ну, пускай не в совершенстве, ну, скажу так: очень хорошо. Но это обязательно. В противном случае преподавать в вузе невозможно. Чем отличается преподавание русского языка в вузе от преподавания русского языка в школе? Сам в свое время пришел к этому выводу, думаю, что он правильный. Когда нам преподают русский язык в школе, то требуют запомнить правописание.
В вузе всегда объяснят, почему пишется так, а не иначе. Откуда что произошло. И я однажды в шестом классе, где вел уроки, стал ребятам рассказывать о русском языке более подробно. Стал рассказывать о происхождении слов, об их этимологии. Всегда у меня были в запасе пять минут для того, чтобы поговорить о том или другом слове. Дети ждали этих пяти минут и вели себя хорошо на уроке, может быть, еще и потому, чтобы не потерять время и оставить пять минут на разговор о загадках и тайнах русского языка. Могу сказать, что не один я считаю это правильным. В свое время Гвоздев, по-моему, написал статью о том, что необходимо сообщать учащимся школ сведения из истории русского языка. Усвоение будет совсем другим, интерес будет огромный.
Продолжим о Гребневе. Он был женат. Жену его звали (нет и ее) Эльгирия Яковлевна Гребнева. Тоже филолог, тоже лингвист. Удивительная пара! Гребнев начал нам преподавать на первом курсе, а потом вдруг сказали, что дальше он преподавать не будет. Уехал по приглашению в Карлов университет, в Прагу – там станет читать русский язык.
В Чехословакию Гребнев уехал вместе с женой, которая занималась проблемами интерпретации «Слова о полку Игореве». Издана энциклопедия по «Слову», и там много ее статей. Так вот, уехали, а потом вернулись с хорошим знанием чешского языка и создали в нашем институте хор, который назывался «Славия». В хоре этом пели чешские, и не только чешские песни, и попасть в этот хор было нелегко: руководители хора они были прекрасные, Эльгирия Яковлевна Гребнева и Александр Андреевич Гребнев. Недавно мы его похоронили. Эльгирия Яковлевна умерла раньше, чем ее муж. Хоронили его здесь, на Льва Толстого, потому что здесь была кафедра русского языка. О похоронах мне сообщила Елена Сергеевна Скобликова. Был ноябрь 2004 года. Родился Гребнев в 1918 году.
Ну а теперь… Теперь мне хочется рассказать поподробнее о Дмитрии Ивановиче Алексееве. Он был мужем Елены Сергеевны Скобликовой. В годы войны – офицер-десантник, а потом профессиональный лингвист. Известнейший человек в лингвистических кругах Занимался сложносокращенными словами, аббревиатурами. Всеми этими «МТС», «ТЮЗами», «колхозами», «Днепрогэсами»... Обеднеет наша речь, обеднеет, если вдруг исчезнут эти сложно- сокращенные слова: «гороно», «облоно»… Особенно много таких слов появилось в советскую эпоху. Вот именно ими и занимался ученик Гвоздева, бывший офицер-десантник Дмитрий Иванович Алексеев.
Как-то мы всей группой решили собраться на 9 Мая. Собраться и пригласить своего куратора. Елена Сергеевна сказала, что не сумеет прийти. Ждут с Дмитрием Ивановичем его однополчан.
Кстати сказать, именно Дмитрий Иванович Алексеев стоял у истоков кафедры русского языка нашего университета и долгое время заведовал этой кафедрой. Долго, можно сказать, до самой своей смерти…
Макаров. Гавриил Михайлович Макаров. Этот человек работал в нашем институте недолго, но это тоже был в своем роде удивительный человек. Человек, не просто знающий русский язык, а влюбленный в него. И необыкновенно переживающий из-за того, что кто-то любит русский язык недостаточно пылко.
Преподавал в Сызранском институте, потом у нас, потом уехал в Южно-Сахалинск, потом на Камчатку. Недавно я узнал, что его тоже уже нет в живых.
Так вот, Макаров любил русский язык так, как любят живое существо. Как любят человека. И если кто-то из студентов, а он преподавал на другом потоке, у нас только вел спецкурс по видам придаточных предложений, кто-то из студентов любил язык недостаточно, он очень переживал. Он считал это оскорбительным для такого выдающего явления, как русский язык. Экзамен начинал принимать в восемь утра. Все – в девять, он – в восемь. Заканчивал около двух часов ночи, и плакал вместе со студентами, если они отвечали неверно. Он изматывал их до сумасшествия, но и сам переживал необыкновенно. В два ночи выглядел так, словно своими руками распилил и расколол 6–7 кубометров дров. Но оказывалось, что троих все-таки не сумел проэкзаменовать, и переносил экзамен для них на завтра. На восемь утра.
Макаров Гавриил Михайлович написал работу «Графическое оформление грамматического разбора». И вместе со своей женой, она преподавала русский суворовцам, проталкивал идею в жизнь. Суть работы заключалась в том, чтобы разбирать предложения посредством знаков, посредством точек, черточек, волнистых линий, а не сокращений типа «сущ.» или «подл.». Способ Макарова позволял очень быстро разбирать предложение. В то время как использующие обычный метод разбирали пару предложений, использующие макаровский разбирали пять.
Но разве только разбирать предложения учил нас Макаров? Он, как и все те, о ком я рассказываю, учил нас еще массе вещей. И прежде всего увлеченности своим делом, неизбывной любви к русскому языку.
Скобликова. Елена Сергеевна Скобликова.
Как-то мне пришлось быть в Москве, в институте русского языка, и я разговорился с сотрудниками. Спросили меня: откуда я, что оканчивал, и когда узнали, что окончил я Куйбышевский педагогический, а учился у Елены Сергеевны Скобликовой, начали кричать буквально по всем коридорам. «Таня, Наташа, – кричали они, – идите сюда! Здесь человек, который учился у самой Елены Сергеевны Скобликовой!» Самой Елены Сергеевны здесь нет. Но хоть на человека посмотреть, который у нее учился!
Я рассказываю о самарских преподавателях кафедры русского языка. Но мы учились и у литераторов. У таких, как Виктор Алексеевич Бочкарев, Борис Ильич Бобров, Марина Степановна Силина, Лидия Ивановна Янкина. На каком прекрасном русском языке они говорили!
О словарях. Словарь Ушакова я упоминал. Но ведь есть еще один словарь, который у нас на слуху. Словарь Даля. Если кто-нибудь из тех, кто сегодня читает этот рассказ в «Волжской коммуне», возьмет том, другой, третий словаря Даля, чтобы почитать его повнимательней… чтобы не только узнать, что означает то или другое слово, а почитать, как читают художественную литературу, уверяю вас: восемь из десятерых, кто сделает это, не оторвутся! На работу, может быть, опоздают и обязательно не пойдут на прогулку. Будут читать и читать этот словарь.
Словари Ушакова, Сергея Ивановича Ожегова, великого Даля. Этимологический словарь Преображенского. Роскошная книга «Ты и твое имя», написанная Львом Успенским так увлекательно, что оторваться невозможно. Книга Ашукина и Ашукиной, которая называется «Крылатые слова»… Мы не упоминали сегодня об идиомах, мы сегодня не говорили, а только слегка касались аббревиатур. И тут есть словари потрясающие. Книги, от которых невозможно оторваться. Например, словарь Д.И. Алексеева…
Наступил 2007 год. Год русского языка. Ну как не вспомнить Пушкина! Мы говорим на том же языке, на каком писал и говорил Пушкин. До него говорили на другом русском языке. И писали по-другому.
Придет 10 февраля, и, я думаю, вся страна всколыхнется. 170 лет как не стало Александра Сергеевича Пушкина. Ровно 170 лет. Тогда, в конце января по старому стилю, прозвучал выстрел Дантеса в Петербурге, на Черной речке. Не стало Пушкина…
Мороз и солнце; день чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный –
Пора, красавица, проснись:
Открой сомкнуты негой взоры
Навстречу утренней Авроры,
Звездою севера явись!
«Волжская коммуна», 1 и 2 февраля 2007 г.
•
Отправить свой коментарий к материалу »
•
Версия для печати »
Комментарии: